Скачать сказку в формате PDF
Сказка Гофмана Золотой горшок - сказка из новых времен
ВИГИЛИЯ ПЕРВАЯ
Злоключения студентаАнсельма... - Пользительный табак конректора
Паульмана изолотисто-зеленые змейки.
В день вознесения, часов около трех пополудни, чрез Черныеворота в Дрездене стремительно шел молодой человек и как раз попал в корзину с яблокамии пирожками, которыми торговала старая, безобразная женщина, - и попал столь удачно,что часть содержимого корзины была раздавлена, а все то, что благополучно избеглоэтой участи, разлетелось во все стороны, и уличные мальчишки радостно бросилисьна добычу, которую доставил им ловкий юноша! На крики старухи товарки ее оставилисвои столы, за которыми торговали пирожками и водкой, окружили молодогочеловека и стали ругать его столь грубо и неистово, что он, онемев от досады истыда, мог только вынуть свой маленький и не особенно полный кошелек, которыйстаруха жадно схватила и быстро спрятала. Тогда расступился тесный кружокторговок; но когда молодой человек из него выскочил, старуха закричала емувслед: «Убегай, чертов сын, чтоб тебя разнесло; попадешь под стекло, под стекло!..»В резком, пронзительном голосе этой бабы было что-то страшное, так что гуляющиес удивлением останавливались, и раздавшийся было сначала смех разом замолк.Студент Ансельм (молодой человек был именно он) хотя и вовсе не понял странныхслов старухи, но почувствовал невольное содрогание и еще более ускорил своишаги, чтобы избегнуть направленных на него взоров любопытной толпы. Теперь, пробиваясьсквозь поток нарядных горожан, он слышал повсюду говор: «Ах, бедный молодой человек!Ах, она проклятая баба!» Странным образом таинственные слова старухи дали смешномуприключению некоторый трагический оборот, так что все смотрели с участием начеловека, которого прежде совсем не замечали. Особы женского пола ввиду высокогороста юноши и его благообразного лица, выразительность которого усиливалась затаеннымгневом, охотно извиняли его неловкость, а равно и его костюм, весьма далекий отвсякой моды, а именно: его щучье-серый фрак был скроен таким образом, как будтопортной, его работавший, только понаслышке знал о современных фасонах, а черныеатласные, хорошо сохранившиеся брюки придавали всей фигуре какой-томагистерский стиль, которому совершенно не соответствовали походка и осанка.
Когда студент подошел к концу аллеи, ведущей к Линковымкупальням, он почти задыхался. Он должен был замедлить шаг; он едва смелподнять глаза, потому что ему все еще представлялись яблоки и пирожки,танцующие вокруг него, и всякий дружелюбный взгляд проходящей девушки был длянего лишь отражением злорадного смеха у Черных ворот. Так дошел он до входа в Линковыкупальни; ряд празднично одетых людей непрерывно входил туда. Духовая музыка несласьизнутри, и все громче и громче становился шум веселых гостей. Бедный студентАнсельм чуть не заплакал, потому что и он хотел в день вознесения, который былдля него всегда особенным праздником, - и он хотел принять участие вблаженствах линковского рая: да, он хотел даже довести дело до полпорции кофе сромом и до бутылки двойного пива и, чтобы попировать настоящим манером, взялденег даже больше, чем следовало. И вот роковое столкновение с корзиной яблоклишило его всего, что при нем было. О кофе, о двойном пиве, о музыке, осозерцании нарядных девушек - словом, обо всех грезившихся ему наслажденияхнечего было и думать; он медленно прошел мимо и вступил на совершенноуединенную дорогу вдоль Эльбы. Он отыскал приятное местечко на траве подбузиною, выросшей из разрушенной стены, и, сев там, набил себе трубкупользительным табаком, подаренным ему его другом, конректором Паульманом. Околонего плескались и шумели золотистые волны прекрасной Эльбы; за нею смело игордо поднимал славный Дрезден свои белые башни к прозрачному своду, которыйопускался на цветущие луга и свежие зеленые рощи; а за ними, в глубоком сумраке,зубчатые горы давали знать о далекой Богемии. Но, мрачно взирая перед собою,студент Ансельм пускал в воздух дымные облака, и его досада наконец выразилась громков следующих словах: «А ведь это верно, что я родился на свет для всевозможныхиспытаний и бедствий! Я уже не говорю о том, что я никогда не попадал в бобовыекороли, что я ни разу по угадал верно в чет и нечет, что мои бутерброды всегдападают не землю намасленной стороной, - обо всех этих злополучиях я не стану иговорить; но не ужасная ли это судьба, что я, сделавшись наконец студентомназло всем чертям, должен все-таки быть и оставаться чучелом гороховым?Случалось ли мне надевать новый сюртук без того, чтобы сейчас же не сделать нанем скверного жирного пятна или не разорвать его о какой-нибудь проклятый, не кместу вбитый гвоздь? Кланялся ли я хоть раз какой-нибудь даме или какому-нибудьгосподину советнику без того, чтобы моя шляпа не летела черт знает куда или я самне спотыкался на гладком полу и постыдно не шлепался? Не приходилось ли мне ужеи в Галле каждый базарный день уплачивать на рынке определенную подать от трехдо четырех грошей за разбитые горшки, потому что черт несет меня прямо на них,словно я полевая мышь? Приходил ли я хоть раз вовремя в университет или вкакое-нибудь другое место? Напрасно выхожу я на полчаса раньше; только чтостану я около дверей и соберусь взяться за звонок, как какой-нибудь дьяволвыльет мне на голову умывальный таз, или я толкну изо всей силы какого-нибудьвыходящего господина и вследствие этого не только опоздаю, но и ввяжусь в толпунеприятностей. Боже мой! Боже мой! Где вы, блаженные грезы о будущем счастье,когда я гордо мечтал достигнуть до звания коллежского секретаря. Ах, моя несчастнаязвезда возбудила против меня моих лучших покровителей. Я знаю, что тайный советник,которому меня рекомендовали, терпеть не может подстриженных волос; с великим трудомприкрепляет парикмахер косицу к моему затылку, но при первом поклоне несчастныйснурок лопается, и веселый мопс, который меня обнюхивал, с торжеством подноситтайному советнику мою косичку. Я в ужасе устремляюсь за нею и падаю на стол, закоторым он завтракал за работою; чашки, тарелки, чернильница, песочница летятсо звоном, и поток шоколада и чернил изливается на только что оконченное донесение.«Вы, сударь, взбесились!» - рычит разгневанный тайный советник и выталкиваетменя за дверь. Что пользы, что конректор Паульман обещал мне место писца? До этогоне допустит моя несчастная звезда, которая всюду меня преследует. Ну, вот хотьсегодня. Хотел я отпраздновать светлый день вознесения как следует, в веселиисердца. Мог бы я, как и всякий другой гость в Линковых купальнях, восклицать сгордостью: «Человек, бутылку двойного пива, да лучшего, пожалуйста!» Я мог бысидеть до позднего вечера, и притом вблизи какой-нибудь компании великолепноразряженных, прекрасных девушек. Я уж знаю, как бы я расхрабрился; я сделалсябы совсем другим человеком, я даже дошел бы до того, что когда одна из нихспросила бы: «Который теперь может быть час?» или: «Что это такое играют?» - я вскочилбы легко и прилично, не опрокинув своего стакана и не споткнувшись о лавку, в наклонномположении подвинулся бы шага на полтора вперед и сказал бы: «С вашего позволения,mademoiselle, это играют увертюру из «Девы Дуная», или: «Теперь, сейчас пробьетшесть часов». И мог бы хоть один человек на свете истолковать это в дурнуюсторону? Нет, говорю я, девушки переглянулись бы между собою с лукавою улыбкою,как это обыкновенно бывает каждый раз, как я решусь показать, что я тоже смыслюкой-что в легком светском тоне и умею обращаться с дамами. И вот черт понес меняна эту проклятую корзину с яблоками, и я теперь должен в уединении раскуриватьсвой пользительный...» Тут монолог студента Ансельма был прерван страннымшелестом и шуршаньем, которые поднялись совсем около него в траве, но скоропереползли на ветви и листья бузины, раскинувшейся над его головою. Токазалось, что это вечерний ветер шевелит листами; то - что это порхают туда исюда птички в ветвях, задевая их своими крылышками. Вдруг раздался какой-тошепот и лепет, и цветы как будто зазвенели, точно хрустальные колокольчики.Ансельм слушал и слушал. И вот - он сам не знал, как этот шелест, и шепот, извон превратились в тихие, едва слышные слова:
«Здесь и там, меж ветвей, по цветам, мы вьемся, сплетаемся,кружимся, качаемся. Сестрица, сестрица! Качайся в сиянии! Скорее, скорее, ивверх и вниз, - солнце вечернее стреляет лучами, шуршит ветерок, шевелитлистами, спадает роса, цветочки поют, шевелим язычками, поем мы с цветами, с ветвями,звездочки скоро заблещут, пора нам спускаться сюда и туда, мы вьемся,сплетаемся, кружимся, качаемся; сестрицы, скорей!»
И дальше текла дурманящая речь. Студент Ансельм думал: «Конечно,это не что иное, как вечерний ветер, но только он сегодня что-то изъясняется в оченьпонятных выражениях». Но в это мгновение раздался над его головой как будто трезвонясных хрустальных колокольчиков; он посмотрел наверх и увидел трех блестящих зеленымзолотом змеек, которые обвились вокруг ветвей и вытянули свои головки кзаходящему солнцу. И снова послышались шепот, и лепет, и те же слова, и змейкискользили и вились кверху и книзу сквозь листья и ветви; и, когда они такбыстро двигались, казалось, что куст сыплет тысячи изумрудных искр чрез своитемные листья. «Это заходящее солнце так играет в кусте», - подумал студентАнсельм; но вот снова зазвенели колокольчики, и Ансельм увидел, что одна змейкапротянула свою головку прямо к нему. Как будто электрический удар прошел повсем его членам, он затрепетал в глубине души, неподвижно вперил взоры вверх, идва чудных темно-голубых глаза смотрели на него с невыразимым влечением, и неведомоедоселе чувство высочайшего блаженства и глубочайшей скорби как бы силилосьразорвать его грудь. И когда он, полный горячего желания, все смотрел в эти чудныеглаза, сильнее зазвучали в грациозных аккордах хрустальные колокольчики, а искрящиесяизумруды посыпались на него и обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играявокруг него тысячами огоньков. Куст зашевелился и сказал: «Ты лежал в моейтени, мой аромат обвевал тебя, но ты не понимал меня. Аромат - это моя речь,когда любовь воспламеняет меня». Вечерний ветерок пролетел мимо и шепнул: «Я веялоколо головы твоей, но ты не понимал меня; веяние есть моя речь, когда любовьвоспламеняет меня». Солнечные лучи пробились сквозь облака, и сияние их будтогорело в словах: «Я обливаю тебя горящим золотом, но ты не понимал меня; жар -моя речь, когда любовь меня воспламеняет».
И, все более и более утопая во взоре дивных глаз, жарчестановилось влечение, пламенней желание. И вот зашевелилось и задвигалось все, какбудто проснувшись к радостной жизни. Кругом благоухали цветы, и их аромат былточно чудное пение тысячи флейт, и золотые вечерние облака, проходя, уносили ссобою отголоски этого пения в далекие страны. Но когда последний луч солнца быстроисчез за горами и сумерки набросили на землю свой покров, издалека раздалсягрубый густой голос: «Эй, эй, что там за толки, что там за шепот? Эй, эй, ктотам ищет луча за горами? Довольно погрелись, довольно напелись! Эй, эй, сквозькусты и траву, по траве, по воде вниз! Эй, эй, до-мо-о-о-й, до-мо-о-о-й!»
И голос исчез как будто в отголосках далекого грома; нохрустальные колокольчики оборвались резким диссонансом. Все замолкло, и Ансельмвидел, как три змейки, сверкая и отсвечивая, проскользнули по траве к потоку; шуршаи шелестя, бросились они в Эльбу, и над волнами, где они исчезли, с треском поднялсязеленый огонек, сделал дугу по направлению к городу и разлетелся.
ВИГИЛИЯ ВТОРАЯ
Как студент Ансельм был принят за пьяного иумоисступленного. - Поездка по Эльбе. - Бравурная ария капельмейстера Грауна. -Желудочный ликер Конради
и бронзоваястаруха с яблоками.
«А господин-то, должно быть, не в своем уме!» - сказалапочтенная горожанка, которая, возвращаясь вместе со своим семейством с гулянья,остановилась и, скрестив руки на животе, стала созерцать безумные проделки студентаАнсельма. Он обнял ствол бузинного дерева и, уткнув лицо в его ветви, кричал непереставая: «О, только раз еще сверкните и просияйте вы, милые золотые змейки, толькораз еще дайте услышать ваш хрустальный голосок! Один только раз еще взглянитена меня вы, прелестные синие глазки, один только раз еще, а то я погибну отскорби и горячего желания!» И при этом он глубоко вздыхал, и жалостно охал, иот желания и нетерпения тряс бузинное дерево, которое вместо всякого ответа совсемглухо и невнятно шумело листьями и, по-видимому, порядком издевалось над горем студентаАнсельма. «А господин-то, должно быть, не в своем уме!» - сказала горожанка, и Ансельмпочувствовал себя так, как будто его разбудили от глубокого сна или внезапнооблили ледяной водой. Теперь он снова ясно увидел, где он был, и сообразил, чтоего увлек странный призрак, доведший его даже до того, что он в полномодиночестве стал громко разговаривать. В смущении смотрел он на горожанку инаконец схватил упавшую на землю шляпу, чтобы поскорей уйти. Между тем отецсемейства также приблизился и, спустив на траву ребенка, которого он нес наруках, с изумлением посмотрел на студента, опершись на свою палку. Теперь он поднялтрубку и кисет с табаком, которые уронил студент, и, подавая ему то и другое,сказал:
- Не вопите, сударь, так ужасно в темноте и не беспокойтедобрых людей: ведь все ваше горе в том, что вы слишком засмотрелись встаканчик; так идите-ка лучше добром домой да на боковую. - Студент Ансельмвесьма устыдился и испустил плачевное «ах». - Ну, ну, - продолжал горожанин, -не велика беда, со всяким случается, и в любезный праздник вознесения не грех пропуститьлишнюю рюмочку. Бывают такие пассажи и с людьми божьими - ведь вы, сударь, кандидатбогословия. Но, с вашего позволения, я набью себе трубочку вашим табаком, а томой-то весь вышел.
Студент Ансельм собирался уже спрятать в карман трубку икисет, но горожанин стал медленно и осторожно выбивать золу из своей трубки ипотом столь же медленно набивать ее пользительным табаком. В это время подошли несколькодевушек; они перешептывались с горожанкой и хихикали между собой, поглядывая наАнсельма. Ему казалось, что он стоит на острых шипах и раскаленных иглах. Толькочто он получил трубку и кисет, как бросился бежать оттуда, будто его пришпоривали.Все чудесное, что он видел, совершенно исчезло из его памяти, и он сознавалтолько, что громко болтал под бузиной всякую чепуху, а это было для него темневыносимее, что он искони питал глубокое отвращение к людям, разговаривающимсами с собою. «Сатана болтает их устами», - говорил ректор, и он верил, что этотак. Быть принятым за напившегося в праздник кандидата богословия - эта мысль быланестерпима. Он хотел уже завернуть в аллею тополей у Козельского сада, как услышалсзади себя голос: «Господин Апсельм, господин Ансельм! Скажите, ради бога, кудаэто вы бежите с такой поспешностью?» Студент остановился как вкопанный, вубеждении, что над ним непременно разразится какое-нибудь новое несчастье.Снова послышался голос: «Господин Ансельм, идите же назад. Мы ждем вас у реки!»Тут только студент понял, что это звал его друг, конректор Паульман; он пошел назадк Эльбе и увидел конректора с обеими его дочерьми и с регистраторомГеербрандом; они собирались сесть в лодку. Конректор Паульман пригласилстудента проехаться с ними по Эльбе, а затем провести вечер у него в доме вПирнаском предместье. Студент Ансельм охотно принял приглашение, думая этим избегнутьзлой судьбы, которая в этот день над ним тяготела. Когда они плыли по реке, случилось,что на том берегу, у Антонского сада, пускали фейерверк. Шурша и шипя, взлеталивверх ракеты, и светящиеся звезды разбивались в воздухе и брызгали тысячьюпотрескивающих лучей и огней. Студент Ансельм сидел углубленный в себя окологребца; по когда он увидел в воде отражение летавших в воздухе искр и огней,ему почудилось, что это золотые змейки пробегают по реке. Все странное, что онвидел под бузиною, снова ожило в его чувствах и мыслях, и снова овладело имневыразимое томление, пламенное желание, которое там потрясло его грудь всудорожном скорбном восторге. «Ах, если бы это были вы, золотые змейки, ах!пойте же, пойте! В вашем пении снова явятся милые прелестные синие глазки, -ах, не здесь ли вы под волнами?» Так восклицал студент Ансельм и сделал приэтом сильное движение, как будто хотел броситься из лодки в воду.
- Вы, сударь, взбесились! - закричал гребец и поймал его заборт фрака. Сидевшие около пего девушки испустили крики ужаса и бросились на другойконец лодки; регистратор Геербранд шепнул что-то на ухо конректору Паульману, изответа которого студент Ансельм понял только слова: «Подобные припадки еще не замечались».Тотчас после этого конректор пересел к студенту Ансельму и, взяв его руку,сказал с серьезной и важной начальнической миной:
- Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?
Студент Ансельм чуть не лишился чувств, потому что в егодуше поднялась безумная борьба, которую он напрасно хотел усмирить. Он,разумеется, видел теперь ясно, что то, что он принимал за сияние золотых змеек,было лишь отражением фейерверка у Антонского сада, но тем не менее какое-то неведомоечувство - он сам не знал, было ли это блаженство, была ли это скорбь, - судорожносжимало его грудь; и когда гребец ударял веслом по воде, так что она, как бы в гневекрутясь, плескала и шумела, ему слышались в этом шуме тайный шепот и лепет: «Ансельм,Ансельм! Разве ты не видишь, как мы все плывем перед тобой? Сестрица смотрит натебя - верь, верь, верь в нас!» И ему казалось, что он видит в отражении три зелено-огненныеполоски. Но когда он затем с тоскою всматривался в воду, не выглянут ли оттуда прелестныеглазки, он убеждался, что это сияние происходит единственно от освещенных оконближних домов. И так сидел он безмолвно, внутренне борясь. Но конректорПаульман еще резче повторил:
- Как вы себя чувствуете, господин Ансельм?
И в совершенном малодушии студент отвечал:
- Ах, любезный господин конректор, если бы вы знали, какиеудивительные вещи пригрезились мне наяву, с открытыми глазами, под бузиннымдеревом, у стены Линковского сада, вы, конечно, извинили бы, что я, таксказать, в исступлении...
- Эй, эй, господин Ансельм! - прервал его конректор, - явсегда считал вас за солидного молодого человека, но грезить, грезить с открытымиглазами и потом вдруг желать прыгнуть в воду, это, извините вы меня, возможнотолько для умалишенных или дураков!
Студент Ансельм был весьма огорчен жестокою речью своего друга,но тут вмешалась старшая дочь Паульмана Вероника, хорошенькая цветущая девушка шестнадцатилет.
- Но, милый папа, - сказала она, - с господином Ансельмом, верно,случилось что-нибудь особенное, и он, может быть, только думает, что это было наяву,а в самом деле он спал под бузиною, и ему приснился какой-нибудь вздор, которыйи остался у него в голове.
- И сверх того, любезная барышня, почтенный конректор! - таквступил в беседу регистратор Геербранд, - разве нельзя наяву погрузиться внекоторое сонное состояние? Со мною самим однажды случилось нечто подобноепосле обеда за кофе, а именно: в этом состоянии апатии, которое, собственно, и естьнастоящий момент телесного и духовного пищеварения, мне совершенно ясно, как быпо вдохновению, представилось место, где находился один потерянный документ; а тоеще вчера я с открытыми глазами увидел один великолепный латинский фрагмент,пляшущий передо мною.
- Ах, почтенный господин регистратор, - возразил конректорПаульман, - вы всегда имели некоторую склонность к поэзии, а с этим легковпасть в фантастическое и романическое.
Но студенту Ансельму было приятно, что за него заступились ивывели его из крайне печального положения - слыть за пьяного или сумасшедшего;и хотя сделалось уже довольно темно, но ему показалось, что он в первый раз заметил,что у Вероники прекрасные синие глаза, причем ему, однако, не пришли на мысльте чудные глаза, которые он видел в кусте бузины. Вообще для него опять разомисчезло все приключение под бузиною; он чувствовал себя легко и радостно идошел до того в своей смелости, что при выходе из лодки подал руку своей заступницеВеронике и довел ее до дому с такою ловкостью и так счастливо, что только всегоодин раз поскользнулся, и так как это было единственное грязное место на всей дороге- лишь немного забрызгал белое платье Вероники. От конректора Паульмана неускользнула счастливая перемена в студенте Ансельме; он снова почувствовал кнему расположение и попросил извинения в своих прежних жестких словах.
- Да, - прибавил он, - бывают частые примеры, что некие фантазмыявляются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь,и против нее весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволениясказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим ученым.
Студент Ансельм теперь уже и сам не знал, был ли он пьян, помешанили болен, но, во всяком случае, пиявки казались ему совершенно излишними, так какпрежние его фантазмы совершенно исчезли и он чувствовал себя тем более веселым,чем более ему удавалось оказывать различные любезности хорошенькой Веронике. Пообыкновению, после скромного ужина занялись музыкой; студент Ансельм должен былсесть за фортепьяно, и Вероника спела своим чистым, звонким голосом.
- Mademoiselle, - сказал регистратор Геербранд, - у васголосок как хрустальный колокольчик!
- Ну, это уж нет! - вдруг вырвалось у студента Ансельма, -он сам не знал как, - и все посмотрели на него в изумлении и смущении. -Хрустальные колокольчики звенят в бузинных деревьях удивительно, удивительно! -пробормотал студент Ансельм вполголоса. Тут Вероника положила свою руку на егоплечо и сказала:
- Что это вы такое говорите, господин Ансельм?
Студент тотчас же опять повеселел и начал играть. Кон-ректорПаульман посмотрел на него мрачно, но регистратор Геербранд положил ноты напюпитр и восхитительно спел бравурную арию капельмейстера Грауна. СтудентАнсельм аккомпанировал еще много раз, а фугированный дуэт, который он исполнилс Вероникой и который был сочинен самим конректором Паульманом, привел всех в самоерадостное настроение. Было уже довольно поздно, и регистратор Геербранд взялся зашляпу и палку, но тут конректор Паульман подошел к нему с таинственным видом исказал:
- Ну-с, не хотите ли вы теперь сами, почтенный регистратор,господину Ансельму... ну, о чем мы с вами прежде говорили?/p>
- С величайшим удовольствием, - отвечал регистратор, и,когда все сели в кружок, он начал следующую речь: - Здесь, у нас в городе, естьодин замечательный старый чудак; говорят, он занимается всякими тайными науками;но как, собственно говоря, таковых совсем не существует, то я и считаю его простоза ученого архивариуса, а вместе с тем, пожалуй, и экспериментирующего химика. Яговорю не о ком другом, как о нашем тайном архивариусе Линдгорсте. Он живет, каквы знаете, уединенно, в своем отдаленном старом доме, и в свободное от службывремя его можно всегда найти в его библиотеке или в химической лаборатории,куда он, впрочем, никого не впускает. Кроме множества редких книг, он владеетизвестным числом рукописей арабских, коптских, а также и таких, которыенаписаны какими-то странными знаками, не принадлежащими ни одному из известных языков.Он желает, чтоб эти последние были списаны искусным образом, а для этого оннуждается в человеке, умеющем рисовать пером, чтобы с величайшей точностью и верностью,и притом при помощи туши, перенести на пергамент все эти знаки. Он заставляетработать в особой комнате своего дома, под собственным надзором, уплачивает, кроместола во время работы, по специес-талеру за каждый день и обещает еще значительныйподарок по счастливом окончании всей работы. Время работы ежедневно отдвенадцати до шести часов. Один час - от трех до четырех - на отдых и закуску.Так как он уже имел неудачный опыт с несколькими молодыми людьми, то иобратился наконец ко мне, чтобы я ему указал искусного рисовальщика; тогда яподумал о вас, любезный господин Ансельм, так как я знаю, что вы хорошо пишете,а также очень мило и чисто рисуете пером. Поэтому, если вы хотите в эти тяжелыевремена и до вашего будущего назначения зарабатывать по специес-талеру в день иполучить еще подарок сверх того, то потрудитесь завтра ровно в двенадцать часовявиться к господину архивариусу, жилище которого вам легко будет узнать. Ноберегитесь всякого чернильного пятна: если вы его сделаете на копии, то васзаставят без милосердия начинать сначала; если же вы запачкаете оригинал, то господинархивариус в состоянии выбросить вас из окошка, потому что это человексердитый.
Студент Ансельм был искренне рад предложению регистратораГеербранда, потому что он не только хорошо писал и рисовал пером; его настоящаястрасть была - копировать трудные каллиграфические работы; поэтому он поблагодарилсвоих покровителей в самых признательных выражениях и обещал не опоздать завтрак назначенному часу. Ночью студент Ансельм только и видел что светлые специес-талерыи слышал их приятный звон. Нельзя осуждать за это беднягу, который, будучи во многихнадеждах обманут прихотями злой судьбы, должен беречь всякий геллер иотказываться от удовольствий, которых требует жизнерадостная юность. Уже раноутром собрал он вместе свои карандаши, перья и китайскую тушь; лучшихматериалов, думал он, не выдумает, конечно, и сам архивариус Линдгорст. Преждевсего осмотрел он и привел в порядок свои образцовые каллиграфические работы и рисунки,чтоб показать их архивариусу, как доказательство своей способности исполнить требуемое.Все шло благополучно казалось, им управляла особая счастливая звезда: галстук принялсразу надлежащее положение; ни один шов не лопнул; ни одна петля не оборваласьна черных шелковых чулках; вычищенная шляпа не упала лишний раз в пыль, -словом, ровно в половине двенадцатого часа студент Ансельм в своем щучье-сером фракеи черных атласных брюках, со свертком каллиграфических работ и рисунков в кармане,уже стоял на Замковой улице, в лавке Конради, где он выпил рюмку-другую лучшегожелудочного ликера, ибо здесь, думал он, похлопывая по своему еще пустомукарману, скоро зазвенят специес-талеры. Несмотря на длинную дорогу до тойуединенной улицы, на которой находился старый дом архивариуса Линдгорста,студент Ансельм был у его дверей еще до двенадцати часов. Он остановился ирассматривал большой и красивый дверной молоток, прикрепленный к бронзовойфигуре. Но только что он хотел взяться за этот молоток при последнем звучномударе башенных часов на Крестовой церкви, как вдруг бронзовое лицо искривилось иосклабилось в отвратительную улыбку и страшно засверкало лучами металлическихглаз. Ах! Это была яблочная торговка от Черных ворот! Острые зубы застучали в растянутойпасти, и оттуда затрещало и заскрипело: «Дурррак! Дуррак! Дурррак! Удерррешь! Удерррешь!Дурррак!» Студент Ансельм в ужасе отшатнулся и хотел опереться на косяк двери, норука его схватила и дернула шнурок звонка, и вот сильнее и сильнее зазвенело втрескучих диссонансах, и по всему пустому дому раздались насмешливые отголоски:«Быть тебе уж в стекле, в хрустале, быть в стекле!» Студента Ансельма охватилстрах и лихорадочною дрожью прошел по всем его членам. Шнур звонка спустился внизи оказался белою прозрачною исполинскою змеею, которая обвила и сдавила его,крепче и крепче затягивая свои узлы, так что хрупкие члены с треском ломались икровь брызнула из жил, проникая в прозрачное тело змеи и окрашивая его вкрасный цвет. «Умертви меня, умертви меня!» - хотел он закричать, страшно испуганный,но его крик был только глухим хрипением. Змея подняла свою голову и положиласвой длинный острый язык из раскаленного железа на грудь Ансельма; режущая больразом оборвала пульс его жизни, и он потерял сознание. Когда он снова пришел всебя, он лежал в своей бедной постели, а перед ним стоял конректор Паульман иговорил:
- Но скажите же, ради бога, что это вы за нелепости такиеделаете, любезный господин Ансельм?
ВИГИЛИЯ ТРЕТЬЯ
Известие о семье архивариуса Линдгорста. - Голубые глазаВероники. -
РегистраторГеербранд.
- Дух взирал на воды, и вот они заколыхались, и поднялисьпенистыми волнами, и ринулись в бездну, которая разверзла свою черную пасть,чтобы с жадностью поглотить их. Как торжествующие победители, подняли гранитныескалы свои зубчатыми венцами украшенные головы и сомкнулись кругом, защищая долину,пока солнце не приняло ее в свое материнское лоно и не взлелеяло, и не согрело еев пламенных объятиях своих лучей. Тогда пробудились от глубокого сна тысячизародышей, дремавших под пустынным песком, и протянули к светлому лицу матери своизеленые стебельки и листики, и, как смеющиеся дети в зеленой колыбели,покоились в своих чашечках нежные цветочки, пока и они не проснулись, разбуженныематерью, и не нарядились в лучистые одежды, которые она для них разрисовалатысячью красок. Но в середине долины был черный холм, который поднимался и опускался,как грудь человека, когда она вздымается пламенным желанием. Из бездны вырывалисьпары и, скучиваясь в огромные массы, враждебно стремились заслонить лицо матери;и она произвела бурный вихрь, который сокрушительно прошел через них, и когдачистый луч снова коснулся черного холма, он выпустил из себя в избытке восторгавеликолепную огненную лилию, которая открыла свои листья, как прекрасные уста,чтобы принять сладкие поцелуи матери. Тогда показалось в долине блестящеесияние: это был юноша Фосфор; огненная лилия увидала его и, охваченная горячею,томительною любовью, молила: «О, будь моим вечно, прекрасный юноша, потому чтоя люблю тебя и должна погибнуть, если ты меня покинешь!» И сказал юноша Фосфор:«Я хочу быть твоим, о прекрасная лилия; но тогда ты должна, как неблагодарное детище,бросить отца и мать, забыть своих подруг, ты захочешь тогда быть больше и могущественнее,чем все, что теперь здесь радуется наравне с тобою. Любовное томление, котороетеперь благодетельно согревает все твое существо, будет, раздробясь на тысячилучей, мучить и терзать тебя, потому что чувство родит чувство, и высочайшееблаженство, которое зажжет в тебе брошенная мною искра, станет безнадежноюскорбью, в которой ты погибнешь, чтобы снова возродиться в ином образе. Этаискра - мысль!» - «Ах! - молила лилия, - но разве не могу я быть твоею в томпламени, которое теперь горит во мне? Разве я больше, чем теперь, буду любитьтебя и разве смогу я, как теперь, смотреть на тебя, когда ты меня уничтожишь!»Тогда поцеловал ее юноша Фосфор, и, как бы пронзенная светом, вспыхнула она вярком пламени, из него вышло новое существо, которое, быстро улетев из долины,понеслось по бесконечному пространству, не заботясь о прежних подругах и о возлюбленномюноше. А он стал оплакивать потерянную подругу, потому что и его привлекла в одинокуюдолину только бесконечная любовь к прекрасной лилии, и гранитные скалы склонялисвои головы, принимая участие в скорби юноши. Но одна скала открыла свое лоно,и из него вылетел с шумом черный крылатый дракон и сказал: «Братья мои металлыспят там внутри, но я всегда весел и бодр и хочу тебе помочь». Носясь вверх ивниз, дракон схватил наконец существо, порожденное огненной лилией, принес его нахолм и охватил его своими крыльями; тогда оно опять стало лилией, но упорная мысльтерзала ее, и любовь к юноше Фосфору стала острою болью, от которой кругом всецветочки, прежде так радовавшиеся ее взорам, поблекли и увяли, овеянные ядовитымииспарениями. Юноша Фосфор облекся в блестящее вооружение, игравшее тысячью разноцветныхлучей, и сразился с драконом, который своими черными крылами ударял о панцирь, такчто он громко звенел; от этого могучего звона снова ожили цветочки и сталипорхать, как пестрые птички, вокруг дракона, которого силы наконец истощились,и, побежденный, он скрылся в глубине земли. Лилия была освобождена, юношаФосфор обнял ее, полный пламенного желания небесной любви, и все цветы, птицы идаже высокие гранитные скалы в торжественном гимне провозгласили ее царицей долины.
- Но позвольте, все это только одна восточная напыщенность, почтеннейшийгосподин архивариус, - сказал регистратор Геербранд, - а мы ведь вас просилирассказать нам, как вы это иногда делаете, что-нибудь из вашей в высшей степенизамечательной жизни, какое-нибудь приключение из ваших странствий, и притомчто-нибудь достоверное.
- Ну так что же? - возразил архивариус Линдгорст. - То, чтоя вам сейчас рассказал, есть самое достоверное изо всего, что я могу вам предложить,добрые люди, и в известном смысле оно относится и к моей жизни. Ибо я происхожуименно из той долины, и огненная лилия, ставшая под конец царицей, была мояпра-пра-пра-праба-бушка, так что я сам, собственно говоря, - принц.
Все разразились громким смехом.
- Да, смейтесь, - продолжал архивариус Линдгорст, - то, что япредставил вам, пожалуй, в скудных чертах, может казаться вам бессмысленным ибезумным, но тем не менее все это не только не нелепость, но даже и неаллегория, а чистая истина. Но если бы я знал, что чудесная любовная история, которойи я обязан своим происхождением, вам так мало понравится, я, конечно, сообщилбы вам скорее кое-какие новости, которые передал мне мой брат при вчерашнемпосещении.
- Как, у вас есть брат, господин архивариус? Где же он? Гдеон живет? Также на королевской службе, или он, может быть, приватный ученый? - раздавалисьсо всех сторон вопросы.
- Нет, - отвечал архивариус, холодно и спокойно нюхая табак,- он стал на дурную дорогу и пошел в драконы.
- Как вы изволили сказать, почтеннейший архивариус, - подхватилрегистратор Геербранд, - в драконы?
«В драконы», - раздалось отовсюду, точно эхо.
- Да, в драконы, - продолжал архивариус Линдгорст, - это онсделал, собственно, с отчаяния. Вы знаете, господа, что мой отец умер очень недавно- всего триста восемьдесят пять лет тому назад, так что я еще ношу траур; онзавещал мне, как своему любимцу, роскошный оникс, который очень хотелось иметь моемубрату. Мы и поспорили об этом у гроба отца самым непристойным образом, так чтонаконец покойник, потеряв всякое терпение, вскочил из гроба и спустил злого братас лестницы, на что тот весьма обозлился и тотчас же пошел в драконы. Теперь онживет в кипарисовом лесу около Туниса, где он стережет знаменитый мистическийкарбункул от одного некроманта, живущего на даче в Лапландии, и ему можноотлучаться разве только на какие-нибудь четверть часа, когда некромантзанимается в саду грядками, саламандрами, и тут-то он спешит рассказать мне,что нового у истоков Нила.
Снова присутствующие разразились громким смехом, но устудента Ансельма было что-то неладно на душе, и он не мог смотреть внеподвижные серьезные глаза архивариуса Линдгорста, чтобы не почувствоватькакого-то, для него самого непонятного, содрогания. Особенно в сухом, металлическомголосе архивариуса было для него что-то таинственное и пронизывающее до мозга костей,вызывающее трепет. Та цель, для которой регистратор Геербранд, собственно, ивзял его с собою в кофейню, на этот раз, по-видимому, была недостижима. Дело в том,что после происшествия перед домом архивариуса Линдгорста студент Ансельм никакне решался возобновить свое посещение, ибо, по его глубочайшему убеждению,только счастливая случайность избавила его если не от смерти, то, по крайнеймере, от опасности сойти с ума. Конректор Паульман как раз проходил по улице вто время, как он без чувств лежал у крыльца и какая-то старуха, оставив своюкорзину с пирожками и яблоками, хлопотала около него. Конректор Паульман тотчасже призвал портшез и таким образом перенес его домой.
- Пусть обо мне думают что хотят, - сказал студент Ансельм, -пусть считают меня за дурака, но я знаю, что над дверным молотком на меня скалилозубы проклятое лицо той ведьмы от Черных ворот; что случилось потом - об этом ялучше не буду говорить; но, если бы я, очнувшись от своего обморока, увидалперед собою проклятую старуху с яблоками (потому что ведь это она хлопоталанадо мною), со мною бы мгновенно сделался удар или я сошел бы с ума.
Никакие убеждения, никакие разумные представления конректораПаульмана и регистратора Геербранда не повели ни к чему, и даже голубоокаяВероника не могла вывести его из того состояния глубокой задумчивости, в котороеон погрузился. Его сочли в самом деле душевнобольным и стали подумывать о средствахразвлечь его, а, по мнению регистратора Геербранда, самым лучшим было бы занятиеу архивариуса Линдгорста, то есть копирование манускриптов. Нужно было толькопознакомить как следует студента Ансельма с архивариусом, а так как Геербранд знал,что тот почти каждый вечер посещает одну знакомую кофейню, то он и предложилстуденту Ансельму выпивать каждый вечер в той кофейне на его, регистратора,счет стакан пива и выкуривать трубку до тех пор, пока он так или иначе непознакомится с архивариусом и не сойдется относительно своих занятий, - чтостудент Ансельм и принял с благодарностью.
- Вы заслужите милость божью, любезный регистратор, если выприведете молодого человека в рассудок, - заявил конректор Паульман.
- Милость божью! - повторила Вероника, поднимая набожноглаза к небу и с живостью думая, какой студент Ансельм и теперь уже приятныймолодой человек, даже и без рассудка! И вот, когда архивариус Линдгорст со шляпоюи палкой уже выходил из кофейни, регистратор Геербранд быстро схватил за руку студентаАнсельма и, загородив вместе с ним дорогу архивариусу, сказал:
- Высокочтимый господин тайный архивариус, вот студент Ансельм,который, будучи необыкновенно искусен в каллиграфии и рисовании, желал бы списыватьваши манускрипты.
- Это мне весьма и чрезвычайно приятно, - быстро ответилархивариус, набросил себе на голову треугольную солдатскую шляпу и, отстранив регистратораГеербранда и студента Ансельма, побежал с большим шумом вниз по лестнице, такчто те, совершенно озадаченные, стояли и смотрели на дверь, которую он стреском захлопнул прямо у них под носом.
- Совсем чудной старик, - проговорил наконец регистраторГеербранд. «Чудной старик!» - пробормотал студент Ансельм, чувствуя, будтоледяной поток пробежал по его жилам и превратил его в неподвижную статую. Новсе гости засмеялись и сказали:
- Архивариус был сегодня опять в своем особенном настроении;завтра он, наверно, будет тих и кроток и не промолвит ни слова, а будет себесидеть за газетами или смотреть в дымные колечки из своей трубки; на это понадо обращать внимание!
«Это правда, - подумал студент Ансельм, - кто станетобращать внимание на такие вещи? Да и не сказал ли архивариус, что емучрезвычайно приятно, что я хочу списывать его манускрипты? И потом, зачем же в самомделе регистратор Геербранд стал ему на дороге, как раз когда он хотел идти домой?Нет, нет, в сущности говоря, он милый человек, господин тайный архивариусЛиндгорст, и удивительно щедр; чуден только своими необычайными оборотами речи.Но что мне до этого? Завтра же ровно в двенадцать часов пойду к нему, хотя бы противэтого восстали тысячи бронзовых баб с яблоками!»
ВИГИЛИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Меланхолия студента Ансельма. - Изумрудное зеркало. - Какархивариус
Линдгорст улетелкоршуном и студент Ансельм никого не встретил.
Спрошу я тебя самого, благосклонный читатель, не бывали ли втвоей жизни часы, дни и даже целые недели, когда все твои обыкновенные дела и занятиявозбуждали в тебе мучительное неудовольствие, когда все то, что в другое времяпредставлялось важным и значительным твоему чувству и мысли, вдруг начинало казатьсяпошлым и ничтожным? Ты не знаешь тогда сам, что делать и куда обратиться; твоюгрудь волнует темное чувство, что где-то и когда-то должно быть исполненокакое-то высокое, за круг всякого земного наслаждения переходящее желание,которое дух, словно робкое, в строгости воспитанное дитя, не решается высказать,и в этом томлении по чему-то неведомому, что, как благоухающая греза, всюду носитсяза тобою в прозрачных, от пристального взора расплывающихся образах, - в этом томленииты становишься нем и глух ко всему, что тебя здесь окружает. С туманным взором,как безнадежно влюбленный, бродишь ты кругом, и все, о чем на разные ладыхлопочут люди в своей пестрой толкотне, не возбуждает в тебе ни скорби, нирадости, как будто ты уже не принадлежишь к этому миру. Если ты когда-нибудьчувствовал себя так, благосклонный читатель, то ты по собственному опыту знаешьто состояние, в котором находился студент Ансельм. Вообще я весьма желаю,благосклонный читатель, чтобы мне и сейчас уже удалось совершенно живопредставить твоим глазам студента Ансельма. Ибо, в самом деле, за те ночныебдения, во время которых я записываю его в высшей степени странную историю, мнепридется еще рассказать так много чудесного, так много такого, что, подобно явившемусяпривидению, отодвигает повседневную жизнь обыкновенных людей в некую туманнуюдаль, что я боюсь, как бы ты не перестал под конец верить и в студентаАнсельма, и в архивариуса Линдгорста и не возымел бы даже каких-нибудь несправедливыхсомнений относительно конректора Паульмана и регистратора Геербранда, несмотря нато что уж эти-то два почтенных мужа и доселе еще обитают в Дрездене. Попробуй, благосклонныйчитатель, в том волшебном царстве, полном удивительных чудес, вызывающихмогучими ударами величайшее блаженство и величайший ужас, где строгая богиня приподнимаетсвое покрывало, 'так что мы думаем видеть лицо ее, но часто улыбка сияет в строгомвзоре, и она насмешливо дразнит нас всякими волшебными превращениями и играет снами, как мать забавляется с любимыми детьми, - в этом царстве, которое духчасто открывает нам, по крайней мере во сне, - попробуй, говорю я,благосклонный читатель, узнать там давно знакомые лица и образы, окружающиетебя в обыкновенной или, как говорится, повседневной жизни, и ты поверишь, чтоэто чудесное царство гораздо ближе к тебе, чем ты думаешь, чего именно я ижелаю от всего сердца и ради чего, собственно, я и рассказываю тебе этустранную историю о студенте Ансельме. Итак, как сказано, студент Ансельм впал послевечера, когда он видел архивариуса Линдгорста, в мечтательную апатию, делавшуюего нечувствительным ко всяким внешним прикосновениям обыкновенной жизни. Ончувствовал, как в глубине его существа шевелилось что-то неведомое и причинялоему ту блаженную и томительную скорбь, которая обещает человеку другое, высшеебытие. Лучше всего ему было, когда он мог один бродить по лугам и рощам и, какбы оторвавшись ото всего, что приковывало его к жалкой жизни, мог находить самогосебя в созерцании тех образов, которые поднимались из его внутренней глубины. Ивот однажды случилось, что он, возвращаясь с далекой прогулки, проходил мимотого замечательного бузинного куста, под которым он, как бы под действием некихчар, видел так много чудесного: он почувствовал удивительное влечение кзеленому родному местечку на траве; но едва он на него сел, как все, что онтогда созерцал в небесном восторге и что как бы чуждою силою было вытеснено изего души, снова представилось ему в живейших красках, будто он это вторичновидел. Даже еще яснее, чем тогда, стало для него, что прелестные синие глазки принадлежатзолотисто-зеленой змейке, извивавшейся в середине бузинного дерева, и что визгибах ее стройного тела должны были сверкать все те чудные хрустальные звуки,которые наполняли его блаженством и восторгом. И так же, как тогда, в день вознесения,обнял он бузинное дерево и стал кричать внутрь его ветвей: «Ах! еще раз толькомелькни, и взвейся, и закачайся на ветвях, дорогая зеленая змейка, чтобы я могувидеть тебя... Еще раз только взгляни на меня своими прелестными глазками!.. Ах!я люблю тебя и погибну от печали и скорби, если ты не вернешься!» Но все былотихо и глухо, и, как тогда, совершенно невнятно шумела бузина своими ветвями илистами. Однако студенту Ансельму казалось, что он теперь знает, что шевелитсяи движется внутри его, что так разрывает его грудь болью и бесконечнымтомлением. «Это то, - сказал он самому себе, - что я тебя всецело, всей душой,до смерти люблю, чудная золотая змейка; что я не могу без тебя жить и погибну вбезнадежном страдании, если я не увижу тебя снова и не буду обладать тобою каквозлюбленною моего сердца... Но я знаю, ты будешь моя, - и тогда исполнится все,что обещали мне дивные сны из другого, высшего мира». Итак, студент Ансельм каждыйвечер, когда солнце рассыпало по верхушкам деревьев свои золотые искры, ходилпод бузину и взывал из глубины души самым жалостным голосом к ветвям и листьями звал дорогую возлюбленную, золотисто-зеленую змейку. Однажды, когда он, пообыкновению, предавался этому занятию, вдруг перед ним явился длинный, худойчеловек, завернутый в широкий светлосерый плащ, и, сверкая на него своимибольшими огненными глазами, закричал:
- Гей, гей! Что это там такое хныкает и визжит? Эй! эй! даэто тот самый господин Ансельм, что хочет списывать мои манускрипты!
Студент Ансельм немало испугался этого могучего голоса,потому что он узнал в нем тот самый голос, который тогда, в день вознесения,неведомо откуда закричал: «Эй, эй! что там за шум, что там за толки?» - и так далее.От изумления и испуга он не мог произнести ни слова.
- Ну, что же с вами такое, господин Ансельм? - продолжалархивариус Линдгорст (человек в светло-сером плаще был не кто иной). - Чего выхотите от бузинного дерева и почему вы не приходите ко мне, чтобы начать вашу работу?
И действительно, студент Ансельм не мог еще принудить себя сновапосетить архивариуса в его доме, несмотря на свое мужественное решение в тотвечер в кофейне. Но в это мгновение, когда его прекрасные грозы были нарушены, ипритом тем же самым враждебным голосом, который уже и тогда похитил у неговозлюбленную, им овладело какое-то отчаяние, и он неистово разразился:
- Считайте меня хоть за сумасшедшего, господин архивариус, мнеэто совершенно все равно, но здесь, на этом дереве, я видел в вознесение золотисто-зеленуюзмейку, - ах! вечную возлюбленную моей души, и она говорила со мною чудными кристальнымизвуками; но вы, вы, господин архивариус, закричали и загремели так ужасно надводою.
- Неужели, мой милейший? - прервал его архивариус Линдгорст,нюхая табак с совершенно особенной улыбкой.
Студент Ансельм почувствовал, как его сердце облегчилось, едватолько ему удалось заговорить о том удивительном приключении, и ему казалось,что он совершенно справедливо обвинял архивариуса, как будто это действительно оноткуда-то гремел в тот вечер. Он собрался с духом и сказал:
- Ну, так я расскажу вам все роковое происшествие тоговечера, а затем вы можете говорить, делать и думать обо мне все что угодно. - Ион рассказал все удивительные события, начиная с той несчастной минуты, когда онтолкнул яблочную корзину, и до исчезновения в воде трех золотых змеек, и какего потом все считали пьяным или сумасшедшим. - Все это, - заключил студентАнсельм, - я действительно видел, и глубоко в моей груди еще раздаются ясные отзвукимилых голосов, которые говорили со мною; это отнюдь не был сон, и, пока я неумру от любви и желания, я буду верить в золотисто-зеленых змеек, хотя я по вашейусмешке, почтенный господин архивариус, ясно вижу, что вы именно этих змеек считаететолько произведением моего чересчур разгоряченного воображения.
- Нисколько, - возразил архивариус с величайшим спокойствиеми хладнокровием, - золотисто-зеленые змейки, которых вы, господин Ансельм, виделив кусте бузины, были мои три дочери, и теперь совершенно ясно, что вы порядком-такивлюбились в синие глаза младшей, Серпентины. Я, впрочем, знал это еще тогда, ввознесенье, и так как мне дома за работой надоел их звон и шум, то я крикнулшалуньям, что пора возвращаться домой, так как солнце уже зашло и они довольнонапелись и напились лучей.
Студент Ансельм принял это так, как будто ему только сказалив ясных словах то, что он уже давно сам чувствовал», и, хотя ему тотчас же показалось,что бузинный куст, стена и лужайка и все предметы кругом начали слегкавертеться, тем не менее он собрался с силами и хотел что-то сказать, но архивариусне дал ему говорить: быстро сняв с левой руки перчатку и поднеся к глазам студентаперстень с драгоценным камнем, сверкавшим удивительными искрами и огнями, онсказал:
- Смотрите сюда, дорогой господин Ансельм, и то, что выувидите, может доставить вам удовольствие.
Студент Ансельм посмотрел, и - о, чудо! - из драгоценногокамня, как из горящего фокуса, выходили во все стороны лучи, которые, соединяясь,составляли блестящее хрустальное зеркало, а в этом зеркале, всячески извиваясь,то убегая друг от друга, то опять сплетаясь вместе, танцевали и прыгали три золотисто-зеленыезмейки. И когда гибкие, тысячами искр сверкающие тела касались друг друга, тогдазвучали дивные аккорды хрустальных колокольчиков и средняя змейка протягивала стоскою и желанием свою головку и синие глаза говорили: «Знаешь ли ты меня? Веришьли ты в меня, Ансельм? Только в вере есть любовь - можешь ли ты любить?»
- О Серпентина, Серпентина! - закричал студент Ансельм в безумномвосторге; но архивариус Линдгорст быстро дунул на зеркало, лучи с электрическимтреском опять вошли в фокус, и на руке сверкнул только маленький изумруд, накоторый архивариус натянул перчатку.
- Видели ли вы золотых змеек, господин Ансельм? - спросилархивариус Линдгорст.
- Боже мой! да, - отвечал тот, - и дорогую, милуюСерпентину.
- Тише, - продолжал архивариус, - на нынешний день довольно.Впрочем, если вы решитесь у меня работать, вам достаточно часто можно будетвидеть моих дочерей, или, лучше сказать, я буду доставлять вам это истинное удовольствие,если вы будете хорошо исполнять свою работу, то есть списывать с величайшейточностью и чистотою каждый знак. Но вы совсем не приходите ко мне, хотя регистраторГеербранд уверял, что вы непременно явитесь, и я напрасно прождал несколькодней.
Как только архивариус произнес имя Геербранда, студентАнсельм опять почувствовал, что он действительно студент Ансельм, а человек,перед ним стоящий, - архивариус Линдгорст. Равнодушный тон, которым говорилэтот последний, в резком контрасте с теми чудесными явлениями, которые он вызывалкак настоящий некромант, представлял собою нечто ужасное, что еще усиливалосьпронзительным взглядом глаз, сверкавших из глубоких впадин худого морщинистого лицакак будто из футляра, и нашего студента неудержимо охватило то же чувство жути,которое уже прежде овладело им в кофейне, когда архивариус рассказывал такмного удивительного. С трудом пришел он в себя, и когда архивариус еще разспросил:
- Ну, так почему же вы не пришли ко мне? - то он принудилсебя рассказать все, что случилось с ним у дверей.
- Любезный господин Ансельм, - сказал архивариус, когдастудент окончил свой рассказ, - любезный господин Ансельм, я очень хорошо знаюбабу с яблоками, о которой вы изволите говорить; эта фатальная тварьпроделывает со мною всякие штуки, и, если она сделалась бронзовою, чтобы вкачестве дверного молотка отпугивать от меня приятные мне визиты, - это в самомделе очень скверно, и этого нельзя терпеть. Не угодно ли вам, почтеннейший, когдавы придете завтра в двенадцать часов и опять заметите что-нибудь вроде оскаливаниязубов и скрежетания, не угодно ли вам будет брызнуть ей в нос немножко вот этойжидкости, и тогда все будет как следует. А теперь - adieu, любезный господинАнсельм. Я хожу немного скоро и потому не приглашаю вас вернуться в городвместе со мной. Adieu, 'до свидания, завтра в двенадцать часов. - Архивариусотдал студенту Ансельму маленький пузырек с золотисто-желтою жидкостью и пошелтак быстро, что в наступившем между тем глубоком сумраке казалось, что он болееслетает, нежели сходит в долину. Он был уже вблизи Козельского сада, когда поднявшийсяветер раздвинул полы его широкого плаща, взвившиеся в воздух, так что студенту Ансельму,глядевшему с изумлением вслед архивариусу, представилось, будто большая птицараскрывает крылья для быстрого полета. В то время как студент Ансельм вперялтаким образом свои взоры в сумрак, вдруг поднялся высоко на воздух с каркающимкриком содой коршун, и Ансельм теперь ясно увидел, что большая колеблющаясяфигура, которую он все еще принимал за удалявшегося архивариуса, была именноэтим коршуном, хотя он никак не мог понять, куда же это разом исчез архивариус.«Но, может быть, он и сам собственною особою и улетел в виде коршуна, этотгосподин архивариус Линдгорст, - сказал себе студент Ансельм, - потому что ятеперь хорошо вижу и чувствую, что все эти непонятные образы из далекого волшебногомира, которые я прежде встречал только в особенных, удивительных сновидениях,перешли теперь в мою дневную бодрствующую жизнь и играют мною. Но будь что будет!Ты живешь и горишь в моей груди, прелестная, милая Серпентина! Только ты можешьутишить бесконечное томление, разрывающее мое сердце. Ах! когда я увижу твоипрелестные глазки, милая, милая Серпентина?..» Так громко взывал студентАнсельм.
- Вот скверное, нехристианское имя, - проворчал около него глухимголосом какой-то возвращающийся с прогулки господин.
Студент Ансельм вовремя вспомнил, где он находится, ипоспешил быстрыми шагами домой, думая про себя: «Вот несчастье-то будет, еслимне встретится теперь конректор Паульман или регистратор Геербранд!» Но с ним невстретился ни тот, ни другой.
ВИГИЛИЯ ПЯТАЯ
Госпожа надворнаясоветница Ансельм. - Cicero, De officiis[*]. Мартышки и
прочая сволочь. -Старая Лиза. - Осеннее равноденствие.
- С Ансельмом ничего не поделаешь, - сказал конректорПаульман, - все мои добрые наставления, все мои увещания остаются бесплодными;он ничем не хочет заняться, хотя у него самые лучшие познания в науках, которыевсе-таки составляют основание всего.
[* Цицерон, О долге (лат.).]
Но регистратор Геербранд возразил, лукаво и таинственноулыбаясь:
- Дайте вы только Ансельму место и время, любезнейшийконректор! Он субъект курьезный, но из него многое может выйти, и когда я говорю«многое», то это значит - коллежский асессор или даже надворный советник.
- Надворный? - начал было конректор в величайшем удивлении, ислово застряло у него в горло.
- Тише, тише, - продолжал регистратор Геербранд, - я знаю,что знаю! Уже два дня, как он сидит у архивариуса Линдгорста и списывает, и архивариуссказал мне вчера вечером в кофейне: «Вы рекомендовали мне славного человека, почтеннейший!Из него будет толк». И если вы теперь сообразите, какие у архивариуса связи, - те!те! - об этом мы поговорим через годик! - С этими словами регистратор вышел из комнатыс прежнею хитрою улыбкою, оставляя онемевшего от удивления и любопытстваконректора неподвижно сидящим на своем стуле.
Но на Веронику этот разговор произвел совершенно особоевпечатление. «Разве я не знала всегда, - думала она. - что господин Ансельмочень умный и милый молодой человек, из которого выйдет еще что-нибудьзначительное? Только бы мне знать, действительно ли он расположен ко мне! Норазве в тот вечер, когда мы катались по Эльбе, он не пожал мне два раза руку? Иразве во время дуэта он не смотрел на меня таким совершенно особенным взглядом,проникавшим до сердца? Да, да, он действительно любит меня, и я...» - Вероникапредалась вполне, по обыкновению молодых девиц, сладким грезам о светломбудущем. Она была госпожой надворной советницей, жила в прекрасной квартире на Замковойулице, или на Новом рынке, или на Морицштрассе, шляпка новейшего фасона, новаятурецкая шаль шли к ней превосходно, она завтракала в элегантном неглиже у окна,отдавая необходимые приказания кухарке: «Только, пожалуйста, не испортите этогоблюда, это любимое кушанье господина надворного советника!» Мимоидущие франты украдкойпоглядывают кверху, и она явственно слышит: «Что это за божественная женщина, надворнаясоветница, и как удивительно к ней идет ее маленький чепчик!» Тайная советницаИгрек присылает лакея спросить, не угодно ли будет сегодня госпоже надворнойсоветнице поехать на Линковы купальни? «Кланяйтесь и благодарите, я оченьсожалею, но я уже приглашена на вечер к президентше Те-цет». Тут возвращаетсянадворный советник Ансельм, вышедший еще с утра по делам; он одет по последнеймоде. «Ба! вот уж и двенадцать. часов! - восклицает он, заводя золотые часы срепетицией и целуя молодую жену. - Как поживаешь, милая женушка, знаешь, что уменя для тебя есть», - продолжает он, лукаво вынимая из кармана пару великолепныхновейшего фасона сережек, которые он и вдевает ей в уши вместо прежних.
- Ах, миленькие, чудесные сережки! - вскрикивает Вероникасовершенно громко и, бросив работу, вскакивает со стула, чтобы в самом деле посмотретьв зеркале эти сережки.
- Что же это такое наконец будет? - сказал конректорПаульман, как раз углубившийся в чтение Cicero, De officiis и чуть не уронившийкнигу. - И у тебя такие же припадки, как у Ансельма?
Но тут вошел в комнату сам Ансельм, который, против своегообыкновения, не показывался перед тем несколько дней, и Вероника с изумлением истрахом заметила, что все его существо как-то изменилось. С не свойственной емуопределенностью заговорил он о новом направлении своей жизни, которое ему сталоясным, о возвышенных идеях, которые ему открылись и которые недоступны для многих.Конректор Паульман, вспомнив таинственные слова регистратора Геербранда, был ещеболее поражен и едва мог выговорить слово, как студент Ансельм, упомянув о спешнойработе у архивариуса Линдгорста и поцеловав с изящной ловкостью руку Вероники,уже спустился по лестнице и исчез. «Это был уже надворный советник, - пробормоталаВероника, - и он поцеловал мне руку, не поскользнувшись при этом и не наступивмне на ногу, как бывало прежде. Как нежно он на меня посмотрел! В самом деле, онлюбит меня». Вероника снова предалась своим мечтам; но посреди приятных сцен избудущей домашней жизни госпожи надворной советницы теперь словно появилсякакой-то враждебный образ, который злобно смеялся и говорил: «Все это глупостии пошлости и к тому же неправда, потому что Ансельм никогда не будет надворнымсоветником и твоим мужем; да он и не любит тебя, хотя у тебя голубые глаза,стройный стан и нежная рука». Тут как будто ледяной поток прошел в грудиВероники, уничтожил всю ту приятность, с которой она воображала себя вкружевном чепчике и изящных серьгах. Она чуть было не заплакала и громкопроговорила:
- Ах, это правда, он меня не любит, и я никогда не будунадворной советницей!
- Романические бредни, романические бредни! - закричал конректорПаульман, взял шляпу и палку и сердито вышел вон.
«Этого еще недоставало», - вздохнула Вероника, и ей сталоочень досадно на двенадцатилетнюю сестру, которая безучастно, сидя за пяльцами,продолжала свою работу. Между тем было уже почти три часа, - как раз время убиратькомнату и готовить кофе, потому что барышни Остерс обещали прийти к своейподруге. Но из-за каждого шкафчика, который Вероника отодвигала, из-за нотныхтетрадей, которые она брала с фортепьяно, из-за каждой чашки, из-за кофейника, которыйона вынимала из шкафа, отовсюду выскакивал тот образ, словно какая-нибудьведьма, и насмешливо хихикал и щелкал тонкими, как у паука, пальцами и кричал:«Не будет он твоим мужем! Не будет он твоим мужем!» И потом, когда она все бросилаи убежала на середину комнаты, выглянуло оно из-за печки, огромное, с длиннымносом, и заворчало и задребезжало: «Не будет он твоим мужем!»
- Неужто ты ничего ни слышишь, ничего не видишь, сестра? -воскликнула Вероника, которая от страха и трепета не могла уж ни до чегодотронуться.
Френцхен встала совершенно серьезно и спокойно из-за своих пялеци сказала:
- Что это с тобою сегодня, сестра? Ты все бросаешь, все утебя стучит и звенит, нужно тебе помочь.
Но тут со смехом вошли веселые девушки-гостьи, и в это мгновениеВеронике вдруг стало ясно, что печку она принимала за человеческую фигуру, а скрипплохо притворенной заслонки - за враждебные слова. Однако, охваченнаяпаническим страхом, она не могла оправиться так скоро, чтобы приятельницы незаметили ее необычайного напряжения, которое выдавало уже ее бледное и расстроенноелицо. Когда они, быстро прервав те веселые новости, которые собиралисьрассказать, стали допрашивать свою подругу, что с нею случилось, она должнабыла признаться, что перед тем она предалась совсем особенным мыслям и чтовдруг, среди бела дня, ею овладела боязнь привидений, вообще ей не свойственная.И тут она так живо рассказала о том, как изо всех углов комнаты ее дразнил и издевалсянад нею маленький серый человечек, что барышни Остерс начали пугливо озираться носторонам, и вскоре им стало жутко и как-то не по себе. В это время вошлаФренцхен с дымящимся кофе, и все три девушки, быстро опомнившись, сталисмеяться сами над своей глупостью. Анжелика - так называлась старшая Остерс - былапомолвлена с одним офицером, который находился в армии и от которого так долгоне было известий, что трудно было сомневаться в его смерти или, по крайнеймере, в том, что он тяжело ранен. Это повергло ее в глубокое огорчение; носегодня она была неудержимо весела, чему Вероника немало удивилась и откровенноей это высказала.
- Милая моя, - сказала Анжелика, - ужели ты думаешь, что яне ношу всегда моего Виктора в моем сердце, в моих чувствах и мыслях? Но поэтому-тоя так и весела, - ах, боже мой! - так счастлива, так блаженна всею душою! Ведьмой Виктор здоров, и я его скоро опять увижу ротмистром и с орденами, которыеон заслужил своей безграничной храбростью. Сильная, но вовсе не опасная рана вправую руку от сабли неприятельского гусара мешает ему писать, да и постояннаяперемена места, - так как он не хочет оставлять своего полка, - делает для негоневозможным дать о себе известие; но сегодня вечером он получает отпуск дляизлечения. Завтра он уезжает сюда и, садясь в экипаж, узнает о своем производствев ротмистры...
- Но, милая Анжелика, - прервала ее Вероника, - как же тыэто все теперь уже знаешь?
- Не смейся надо мною, мой друг, - продолжала Анжелика, - даты и не будешь смеяться, а то, пожалуй, тебе в наказание как раз выглянет маленькийсерый человечек оттуда, из-за зеркала. Как бы то ни было, но я никак не могу отделатьсяот веры во что-то таинственное, потому что это таинственное часто видимым и,можно сказать, осязательным образом вступало в мою жизнь. В особенности мневовсе не представляется таким чудесным и невероятным, как это кажется многимдругим, что могут существовать люди, обладающие особым даром ясновидения,который они умеют вызывать в себе им известными верными способами. Здесь у нас естьодна старуха, которая обладает этим даром в высшей степени. Она не гадает, какдругие, по картам, по расплавленному свинцу или кофейной гуще, но послеизвестных приготовлений, в которых принимает участие заинтересованное лицо, вгладко полированном металлическом зеркале появляется удивительная смесь разных фигури образов, которые старуха объясняет и в которых черпает ответ на вопрос. Ябыла у нее вчера вечером и получила эти известия о моем Викторе, и я ни наминуту не сомневаюсь, что все это правда.
Рассказ Анжелики заронил в душу Вероники искру, которая скороразгорелась в желание расспросить старуху об Ансельме и о своих надеждах. Она узнала,что старуху зовут фрау Рауэрин, что она живет в отдаленной улице у Озерныхворот, бывает наверное дома по вторникам, средам и пятницам от семи часоввечера и всю ночь до солнечного восхода и любит, чтоб приходили одни, без свидетелей.Была как раз среда, и Вероника решилась, под предлогом проводить своих гостей,пойти к старухе, что ей и удалось. Простившись у Эльбского моста сприятельницами, жившими в Новом городе, она поспешила к Озерным воротам и скороочутилась в указанной ей пустынной узкой улице, а в конце ее увидала маленькийкрасный домик, в котором, по описанию, должна была жить фрау Рауэрин. Она не моглаотделаться от какого-то жуткого чувства, от какого-то внутреннего содрогания, когдаостановилась перед дверью этого дома. Наконец, собравшись с духом, несмотря навнутреннее сопротивление, она дернула за звонок, после чего дверь отворилась, ичерез темные сени пробралась ощупью к лестнице, которая вела в верхний этаж,как описывала Анжелика.
- Не живет ли здесь фрау Рауэрин? - крикнула она в пустоту, таккак никто не показывался; вместо ответа раздалось продолжительное звонкое мяуканье,и большой черный кот, выгибая спину и волнообразно вертя хвостом, с важностью прошелперед нею к комнатной двери, которая отворилась вслед за вторым мяуканьем.
- Ах, дочка, да ты уже здесь! Иди сюда, сюда! - таквосклицала появившаяся на пороге фигура, вид которой приковал Веронику к земле.Длинная, худая, в черные лохмотья закутанная женщина! Когда она говорила, ее выдающийсяострый подбородок трясся, беззубый рот, осененный сухим ястребиным носом,осклаблялся в улыбку и светящиеся кошачьи глаза бросали искры сквозь большие очки.Из-под пестрого, обернутого вокруг головы платка выглядывали черные щетинистыеволосы и - чтобы сделать это гадкое лицо вполне отвратительным - два большихожога перерезывали левую щеку до самого носа. У Вероники захватило дыхание, икрик, который должен был вырваться из сдавленной груди, перешел в глубокийвздох, когда костлявая рука старухи схватила ее и ввела в комнату. Здесь вседвигалось и возилось, визжало, пищало, мяукало и гоготало. Старуха ударилакулаком по столу и закричала:
- Тише вы, сволочь! - И мартышки с визгом полезли на высокийбалдахин кровати, и морские свинки побежали за печку, а ворон вспорхнул накруглое зеркало; только черный кот, как будто окрик старухи его нисколько не касался,спокойно продолжал сидеть на большом кресле, на которое он вскочил, как тольковошел. Когда все утихло, Вероника ободрилась, ей уже не было так жутко, кактам, в сенях, и даже сама женщина не казалась уже ей такою ужасной. Теперь толькоона оглядела комнату. Отвратительные чучела каких-то животных свешивались спотолка, на полу валялась какая-то необыкновенная посуда, а в камине горелскудный голубоватый огонь, изредка вспыхивавший желтыми искрами; когда он вспыхивал,сверху раздавался какой-то шум, и противные летучие мыши, будто с искаженнымисмеющимися человеческими лицами, носились туда и сюда; иногда пламя поднималосьи лизало закоптелую стену, и тогда раздавались резкие, пронзительные вопли, такчто Веронику снова охватил томительный страх.
- С вашего позволения, барышня, - сказала старуха,ухмыляясь, схватила большое помело и, окунув его в медный котел, брызнула вкамин.
Огонь потух, и в комнате стало совершенно темно, как отгустого дыма; но скоро старуха, вышедшая в другую каморку, вернулась сзажженною свечой, и Вероника уже не увидала ни зверей, ни странной утвари - этобыла обыкновенная бедно убранная комната. Старуха подошла к ней ближе и сказалагнусавым голосом:
- Я уж знаю, дочка, чего ты от меня хочешь; ну что ж, тыузнаешь, выйти ли тебе замуж за Ансельма, когда он сделается надворнымсоветником. - Вероника онемела от изумления и испуга, но старуха продолжала: -Ведь ты уж мне все рассказала дома у папаши, когда перед тобой стоял кофейник,- ведь я была кофейником, разве ты меня не узнала? Слушай, дочка! Оставь, оставьАнсельма, это скверный человек, он потоптал моих деток, моих милых деток - краснощекиеяблочки, которые, когда люди их купят, опять перекатываются из их мешков в моюкорзину. Он связался со стариком; он третьего дня облил мне лицо проклятымауринигментом, так что я чуть не ослепла; посмотри, еще видны следы от ожога.Брось его, брось! Он тебя но любит, ведь он любит золотисто-зеленую змею; онникогда не сделается надворным советником, он поступил на службу к саламандрами хочет жениться на зеленой змее. Брось его, брось!
Вероника, которая, собственно, обладала твердым и стойкимхарактером и умела скоро преодолевать девичий страх, отступила на шаг назад и сказаласерьезным решительным тоном:
- Старуха! я слышала о вашей способности видеть будущее ипотому хотела - может быть, с лишним любопытством и опрометчиво - узнать отвас, будет ли когда-нибудь моим господин Ансельм, которого я люблю и уважаю.Если же вы хотите, вместо того чтобы исполнить мое желание, дразнить меня вашейбессмысленной болтовней, то вы поступаете нехорошо, потому что я от вас хотела толькотого, что, как я знаю, от вас получили другие. Так как вы, по-видимому, знаете моисокровеннейшие мысли, то вам, пожалуй, было бы легко открыть мне многое, чтоменя тревожит и мучит, но, судя по вашим глупым клеветам на доброго Ансельма, мнеот вас больше ждать нечего. Доброй ночи!
Вероника хотела уйти, но старуха, плача и вопя, бросиласьперед нею на колени и, удерживая девушку за платье, воскликнула:
- Вероника, дитя мое, разве ты не узнаешь старую Лизу, котораятак часто носила тебя на руках, холила и ласкала?
Вероника едва верила глазам, потому что она в самом делеузнала свою - правда, очень изменившуюся от старости и особенно от ожогов -бывшую няньку, которая много уж лет тому назад исчезла из дома конректора Паульмана.Старуха теперь выглядела уже совсем иначе; вместо гадкого пестрого платка на нейбыл почтенный чепец, а вместо черных лохмотьев - платье с крупными цветами,какое она обыкновенно носила прежде. Она встала с пола и, обняв Веронику,продолжала:
- Все, что я тебе сказала, могло показаться тебе безумным,но, к несчастью, все это правда. Ансельм сделал мне много зла, но против своей воли;он попал в руки архивариуса Линдгорста, и тот хочет женить его на своей дочери.Архивариус - мой величайший враг, и я могла бы рассказать тебе про него многое,но ты бы не поняла, или же это было бы для тебя слишком страшно. Он ведун, новедь и я ведунья - в этом все дело! Я теперь вижу, что ты очень любишьАнсельма, и я буду помогать тебе всеми силами, чтобы ты была вполне счастлива идобрым порядком вступила в брак, как ты этого желаешь.
- Но скажи мне, ради бога, Лиза!.. - воскликнула Вероника.
- Тише, дитя, тише! - прервала со старуха. - Я знаю, что тыхочешь сказать; я сделалась такою, потому что должна была сделаться, я не моглаиначе. Ну, так вот - я знаю средство, которое вылечит Ансельма от глупой любвик зеленой змее и приведет его как любезнейшего надворного советника в твоиобъятия; но ты сама должна мне помочь.
- Скажи мне только прямо, Лиза, я все сделаю, потому что яочень люблю Ансельма, - едва слышно пролепетала Вероника.
- Я знаю, - продолжала старуха, - что ты смелое дитя, - напрасно,бывало, я стращала тебя букою, ты только больше раскрывала глаза, чтоб видеть, гдебука; ты ходила без свечки в самую далекую комнату и часто в отцовскомпудермантеле пугала соседских детей. Ну, так если ты в самом деле хочешьпосредством моего искусства преодолеть архивариуса Линдгорста и зеленую змею, еслиты в самом деле хочешь назвать Ансельма, надворного советника, своим мужем, такуходи тихонько из дому в будущее равноденствие в одиннадцать часов, ночью, иприходи ко мне; я тогда пойду с тобою на перекресток, здесь недалеко, в поле; мыприготовим что нужно, и все чудесное, что ты, может быть, увидишь, не повредиттебе. А теперь, дочка, покойной ночи, папа уж ждет за ужином.
Вероника поспешила домой в твердом намерении не пропустить ночиравноденствия, потому что, думала она: «Лиза права, Ансельм запутался в таинственныесети, но я освобожу его оттуда и назову его своим навсегда; мой он ость и моимостанется, надворный советник Ансельм».
ВИГИЛИЯ ШЕСТАЯ
Сад архивариуса Линдгорста с птицами-пересмешниками. -Золотой горшок. -
Английский косой почерк. - Скверные кляксы. -Князь духов.
«Но может быть и то, - сказал самому себе студент Ансельм, -что превосходнейший крепкий желудочный ликер, которым я с некоторою жадностью насладилсяу мосье Конради, создал все эти безумные фантазмы, которые мучили меня перед дверьюархивариуса Линдгорста. Поэтому я сегодня останусь в совершенной трезвости и неподдамся всем дальнейшим неприятностям, с которыми я мог бы встретиться». Как итогда, в первое свое посещение архивариуса Линдгорста, он забрал все свои рисункии каллиграфические образцы, свою тушь, свои хорошо очиненные перья и хотел ужевыйти из комнаты, как вдруг ему бросилась в глаза склянка с желтою жидкостью,которую он получил от архивариуса Линдгорста. Тут все пережитые им удивительныеприключения в пламенных красках прошли по его душе, и несказанное чувство блаженстваи скорби прорвалось через его грудь. Невольно воскликнул он самым жалостнымголосом: «Ах, не иду ли я к архивариусу затем лишь, чтобы видеть тебя, дорогая,милая Серпентина!» В это мгновение ему представлялось, что любовь Серпентины моглабыть наградой за трудную и опасную работу, которую он должен предпринять, и чтоэта работа есть не что иное, как списывание Линдгорстовых манускриптов. Что емууже при входе в дом, или даже до того, могут встретиться всякие чудеса, как ипрежде, в этом он был убежден. Он уже не думал о желудочном ликере Конради, нопоскорее всунул желтую склянку в свой жилетный карман, чтобы поступить согласнопредписанию архивариуса, если бы бронзовая торговка опять вздумала скалить нанего зубы. И в самом деле, не поднялся ли острый нос, не засверкали ли кошачьиглаза из-за дверного молотка, когда он хотел поднять его при ударе двенадцатичасов? И вот, не долго думая, он брызнул жидкостью в фатальную рожу, и онаразом сгладилась, и сплющилась, и превратилась в блестящий круглый молоток.Дверь отворилась, и колокольчики приветливо зазвенели по всему дому: «Динь-динь- входи; динь-дон - к нам в дом, живо, живо - динь-динь». Он бодро взошел по прекраснойширокой лестнице, наслаждаясь запахом редкостных курений, наполнявших весь дом.В нерешительности остановился он на площадке, не зная, в которую из многихкрасивых дверей ему нужно постучаться; тут вышел архивариус Линдгорст в широкомшлафроке и воскликнул:
- Ну, я очень рад, господин Ансельм, что вы наконец сдержалислово; следуйте за мною, я должен сейчас же провести вас в лабораторию. - Сэтими словами он быстро прошел по длинной площадке и отворил маленькую боковую дверь,которая вела в коридор.
Ансельм бодро шел за архивариусом; они прошли из коридора взалу, или, скорее, - в великолепную оранжерею, потому что с обеих сторон досамой крыши подымались редкие чудесные цветы и даже большие деревья с листьямии цветками удивительной формы. Магический ослепительный свет распространялся повсюду,причем нельзя было заметить, откуда он шел, так как не видно было ни одного окна.Когда студент Ансельм взглядывал в кусты и деревья, ему виделись длинные проходы,тянувшиеся куда-то вдаль. В глубоком сумраке густых кипарисов белелись мраморныебассейны, из которых поднимались удивительные фигуры, брызгая хрустальными лучами,которые с плеском ниспадали в блестящие чашечки лилий; странные голоса шумели ишептались в этом удивительном лесу, и повсюду струились чудные ароматы.Архивариус исчез, и Ансельм увидел перед собою только исполинский кустпламенных красных лилий. Опьяненный видом и сладкими ароматами этого волшебногосада, Ансельм стоял неподвижно, как заколдованный. Вдруг отовсюду раздались щебетаньеи хохот, и тонкие голоски дразнили и смеялись: «Господин студент, господин студент,откуда это вы пришли? Зачем это вы так прекрасно нарядились, господин Ансельм?Или вы хотите с нами поболтать о том, как бабушка раздавила яйцо задом, а юнкерсделал себе пятно на праздничном жилете? Знаете ли вы наизусть новую арию,которой вас научил дядюшка скворец, господин Ансельм? Вы таки довольно забавновыглядите в стеклянном парике и в сапогах из почтовой бумаги!» Так кричало,хихикало и дразнило изо всех углов, совсем близко от студента, который туттолько заметил, что всякие пестрые птицы летали кругом него и таким образом надним издевались. В это мгновение куст огненных лилий двинулся к нему, и он увидал,что это был архивариус Линдгорст, который своим блестящим желто-краснымшлафроком ввел его в обман.
- Извините, почтеннейший господин Ансельм, - сказалархивариус, - что я вас задержал, но я, проходя, хотел посмотреть на тотпрекрасный кактус, у которого нынешнею ночью должны распуститься цветы, - нокак вам нравится мой маленький зимний сад?
- Ах, боже мой, выше всякой меры, здесь прекрасно, высокочтимыйгосподин архивариус, - отвечал студент, - но пестрые птицы уж чересчур смеютсянад моим ничтожеством!
- Что тут за вранье? - сердито закричал архивариус в кусты.
Тут выпорхнул большой серый попугай и, севши около архивариусана миртовую ветку и с необыкновенною серьезностью и важностью смотря на него черезочки, сидевшие на кривом клюве, протрещал:
- Не гневайтесь, господин архивариус, мои озорники опятьрасшалились, но господин студент сам в этом виноват, потому что...
- Тише, тише! - прервал архивариус старика. - Я знаюнегодяев, но вам бы следовало держать их лучше в дисциплине, мой друг! Пойдемтедальше, господин Ансельм.
Еще через многие чудно убранные комнаты прошел архивариус, истудент едва поспевал за ним, бросая беглый взгляд на блестящую, странного видамебель и другие неведомые ему вещи, которыми все было наполнено. Наконец они вошлив большую комнату, где архивариус остановился, поднял взоры вверх, и Ансельмимел время насладиться чудным зрелищем, которое являла простая красота этой залы.Из лазурно-голубых стен выходили золотисто-бронзовые стволы высоких пальм,которые сводили, как крышу, свои колоссальные блестящие изумрудные листья; посрединекомнаты на трех из темной бронзы вылитых египетских львах лежала порфироваядоска, а на ней стоял простой золотой горшок, от которого Ансельм, лишь толькоего увидел, не мог уже отвести глаза. Казалось, что в тысячах мерцающихотражений зеркального золота играли всякие образы; иногда он видел самого себя сстремительно простертыми руками - ах! около куста бузины... Серпентина извиваласьтуда и сюда и глядела на него прелестными глазами. Ансельм был вне себя отбезумного восторга.
- Серпентина, Серпентина! - закричал он громко; тогдаархивариус Линдгорст быстро обернулся и сказал:
- Что вы говорите, любезный господин Ансельм? Мне кажется,вам угодно звать мою дочь, но она совсем в другой половине моего дома, в своей комнате,и теперь у нее урок музыки. Пойдемте дальше.
Ансельм почти бессознательно последовал за архивариусом; онуж больше ничего не видел и не слышал, пока архивариус не схватил его крепко заруку и не сказал:
- Ну, теперь мы на месте.
Ансельм очнулся как бы от сна и заметил, что находится в высокойкомнате, кругом уставленной книжными шкафами и нисколько не отличающейся отобыкновенных библиотек и кабинетов. Посередине стоял большой письменный стол иперед ним - кожаное кресло.
- Вот пока, - сказал архивариус Линдгорст, - ваша рабочаякомната; придется ли вам впоследствии заниматься в той другой, голубой зале,где вы так внезапно прокричали имя моей дочери, я еще не знаю; но прежде всегоя желал бы убедиться, действительно ли вы способны исполнить, согласно моему желаниюи надобности, предоставленную вам работу.
Тут студент Ансельм совершенно ободрился и не без внутреннегосамодовольства вынул из кармана свои рисунки и каллиграфические работы, в уверенности,что архивариус весьма обрадуется его необыкновенному таланту. Но архивариус, едвавзглянув на первый лист изящнейшего английского письма, образчик косогопочерка, странно улыбнулся и покачал головою. То же самое повторял он прикаждом следующем листе, так что студенту Ансельму кровь бросилась в голову, и когдапод конец улыбка стала совершенно насмешливой и презрительной, он не могудержать своей досады и проговорил:
- Кажется, господин архивариус не очень доволен моими маленькимиталантами?
- Любезный господин Ансельм, - сказал архивариус Линдгорст, -вы действительно обладаете прекрасными способностями к каллиграфии, но пока я ясновижу, что мне придется рассчитывать более на ваше прилежание и на вашу добруюволю, нежели на уменье. Конечно, многое зависит и от дурного материала, которыйвы употребляли.
Тут студент Ансельм распространился о своем всеми признанномискусстве, о китайской туши и об отменных вороновых перьях. Но архивариусЛиндгорст подал ему английский лист и сказал:
- Судите сами!
Ансельм стоял как громом пораженный, - таким мизернымпоказалось ему его писание. Никакой округлости в чертах, ни одного правильногоутолщения, никакой соразмерности между прописными и строчными буквами, и - о,ужас! - довольно удачные строки испорчены презренными кляксами, точно в тетрадишкольника.
- И потом, - продолжал архивариус Линдгорст, - ваша тушьтоже плохо держится. - Он окунул палец в стакан с водой, и, когда слегкадотронулся им до букв, псе бесследно исчезло.
Студенту Ансельму как будто кошмар сдавил горло, - он не могпроизнести ни слова. Так стоял он с несчастным листом в руках, но архивариус Линдгорстгромко засмеялся и сказал:
- Не тревожьтесь этим, любезнейший господин Ансельм; чего выпрежде не могли сделать, может быть, здесь, у меня, лучше вам удастся; к томуже и материал здесь у вас будет лучше! Начинайте только смелее!
Сначала архивариус достал из запертого шкафа какую-то жидкуючерную массу, распространявшую совершенно особенный запах, несколько странно окрашенных,тонко очиненных перьев и лист бумаги необыкновенной белизны и гладкости, потомвынул из другого шкафа арабский манускрипт, а затем, как только Ансельм сел заработу, он оставил комнату. Студент Ансельм уже не раз списывал арабскиерукописи, поэтому первая задача казалась ему не особенно трудной. «Как попаликляксы в мое прекрасное английское письмо - это пусть ведает бог и архивариусЛиндгорст, - промолвил он, - но что они не моей работы, в этом я могупоручиться головой». С каждым словом, удачно выходившим па пергаменте,возрастала его храбрость, а с нею - и уменье. Да и писалось новыми перьями великолепно,и таинственные вороново-черные чернила с удивительной легкостью текли на ослепительно-белыйпергамент. Когда он так прилежно и внимательно работал, ему становилось всеболее по душе в этой уединенной комнате, и он уже совсем освоился с занятием, котороенадеялся счастливо окончить, когда с ударом трех часов архивариус позвал его в соседнююкомнату к хорошо приготовленному обеду. За столом архивариус Линдгорст был в особенновеселом расположении духа; он расспрашивал о друзьях студента Ансельма, конректореПаульмане и регистраторе Геербранде, и рассказывал сам, в особенности об этом последнем,много забавного. Добрый старый рейнвейн был очень по вкусу Ансельму и сделалего разговорчивее обыкновенного. При ударе четырех часов он встал, чтобы идти заработу, и эта пунктуальность, по-видимому, понравилась архивариусу. Если ужеперед обедом Анссльму посчастливилось в списыванье арабских знаков, то теперьработа пошла еще лучше, он даже сам не мог понять той быстроты и легкости, с которымиему удавалось срисовывать кудреватые черты чуждых письмен. Но как будто бы изглубины его души какой-то голос шептал внятными словами: «Ах, разве мог бы тыэто исполнить, если бы не носил ее в уме и сердце, если бы ты не верил в нее, все любовь?» И тихими, тихими, лепечущими хрустальными звуками веяло по комнате:«Я к тебе близко-близко-близко! Я помогаю тебе - будь мужествен, будьпостоянен, милый Ансельм! Я тружусь с тобою, чтобы ты был моим!» И он с восторгомвслушивался в эти слова, и все понятнее становились ему неведомые знаки, такчто ому почти не нужно было смотреть в оригинал; даже казалось, что эти знакиуже стоят в бледных очертаниях на пергаменте и он должен только искуснопокрывать их чернилами. Так продолжал он работать, обвеваемый милыми, утешительнымизвуками, как сладким нежным дыханием, пока не пробило шесть часов и архивариусне вошел в комнату. Со странной улыбкой подошел он к столу; Ансельм молча встал;архивариус все еще смотрел на него как будто с насмешкой, но только он взглянулна копию, как насмешливая улыбка исчезла в глубоко-торжественной важности, котораяизменила все черты его лица. Он казался совсем другим. Глаза, до того сверкавшиеогнем, теперь с невыразимой мягкостью смотрели на Ансельма; легкий румянецокрашивал бледные щеки, и вместо иронии, прежде сжимавшей его губы, приятныйрот его как будто раскрывался для мудрой, в душу проникающей речи. Вся фигурабыла выше, величественнее; просторный шлафрок ложился как царская мантия вшироких складках около груди и плеч, и белые кудри, окаймлявшие высокое, открытоечело, сжимались узкою золотою диадемою.
- Юноша, - начал архивариус торжественным тоном, - юноша,прежде чем ты об этом помыслил, я уже знал все тайные отношения, которыепривязывают тебя к тому, что мне всего более дорого и священно! Серпентиналюбит тебя, и чудесная судьба, которой роковые нити ткутся враждебными силами, совершится,когда она будет твоею и когда ты, как необходимую придачу, получишь золотой горшок,составляющий се собственность. Но только из борьбы возникнет твое счастье ввысшей жизни. Враждебные начала нападут на тебя, и только внутренняя сила, скоторою ты противостоишь этим нападениям и искушениям, может спасти тебя отпозора и гибели. Работая здесь, ты выдержишь свои искус; вера и познаниеприведут тебя к близкой цели, если ты будешь твердо держаться того, что тыдолжен был начать. Будь ей верен и храни ее в душе своей, ее, которая тебялюбит, и ты узришь великолепные чудеса золотого горшка и будешь счастлив навеки.Прощай! Архивариус Линдгорст ждет тебя завтра в двенадцать часов в своемкабинете! Прощай! - Архивариус тихонько вывел студента Ансельма за дверь,которую за ним запер, и тот очутился в комнате, в которой обедал и единственнаядверь которой вела на лестницу.
Совершенно оглушенный чудесными явлениями, остановился он передкрыльцом, как вдруг над ним растворилось окошко, он поглядел вверх, - это былархивариус Линдгорст - совершенно тот старик в светло-сером сюртуке, каким онего прежде видел.
- Эй, любезный господин Ансельм, - закричал он ему, - о чемэто вы так задумались, или арабская грамота не выходит из головы? Кланяйтесь господинуконректору Паульману, если вы идете к нему, да возвращайтесь завтра ровно в двенадцатьчасов. Сегодняшний гонорар уже лежит в правом кармане вашего жилета.
Ансельм действительно нашел блестящий специес-талер в означенномкармане, но это его нисколько не обрадовало. «Что изо всего этого будет, я незнаю, - сказал он самому себе. - Но если мною и овладевает безумная мечта, еслия и околдован, все-таки в моем внутреннем существе живет милая Серпентина, и ялучше совсем погибну, нежели откажусь от нее, потому что ведь я знаю, что мысльво мне вечна и никакое враждебное начало не может ее уничтожить; а что же такоеэта мысль, как не любовь Серпентины?»
ВИГИЛИЯ СЕДЬМАЯ
Как конректор Паульман выколачивал трубку и ушел спать. -Рембрандт и Адский Брейгель. - Волшебное зеркало и рецепт доктора Экштейнапротив
неизвестной болезни.
Наконец конректор Паульман выбил золу из своей трубки иприбавил:
- А пора и на покой!
- Конечно! - отвечала Вероника, обеспокоенная тем, что отецзасиделся, потому что уже давно пробило десять часов. И только что конректорперешел в свою спальню, служившую ему и кабинетом, а более тяжелое дыханье Френцхенвозвестило об ее действительном и крепком сне, как Вероника, которая тоже длявиду легла в постель, тихонько встала, оделась, набросила на себя плащ и прокраласьна улицу. С той минуты как Вероника оставила старую Лизу, Ансельм непрерывностоял у нее перед глазами, и она сама не знала, какой чужой голос внутри нее беспрестанноповторял ей, что его сопротивление происходит от какого-то враждебного ей лица,державшего его в оковах, которые она может разбить с помощью таинственныхсредств магического искусства. Ее доверие к старой Лизе росло с каждым днем, и дажепрежнее впечатление чего-то недоброго и страшного так притулилось, что всестранное и чудесное в ее отношениях со старухой являлось ей лишь в светенеобычайного и романического, что ее особенно привлекало. Поэтому она твердо стоялана своем намерении относительно ночного похождения в равноденствие, даже сопасностью попасть в тысячу неприятностей, если ее отсутствие дома будетзамечено. Наконец эта роковая ночь, в которую старая Лиза обещала ей помощь и утешение,наступила, и Вероника, давно освоившаяся с мыслию о ночном странствии, чувствоваласебя совершенно бодрою. Как стрела промчалась она по пустынным улицам, необращая внимания на бурю и на ветер, бросавший ей в лицо крупные капли дождя. Глухимгудящим звуком пробил колокол Крестовой башни одиннадцать часов, когда Вероника,совсем промокшая, стояла перед домом старухи.
- Ах, голубушка, голубушка, уж здесь! Ну, погоди, погоди! -раздалось сверху, и вслед за тем старуха, нагруженная корзиной и сопровождаемаясвоим котом, уже стояла у дверей. - Ну, мы и пойдем и сделаем все, что нужно, ибудет нам удача в эту ночь, потому что для этого дела она благоприятна, -говоря так, старуха схватила Веронику своею холодною рукою и дала ей неститяжелую корзину, а сама достала котел, треножник и заступ.
Когда они вышли в поле, дождь перестал, но буря была ещесильнее; тысячи голосов завывали в воздухе. Страшный, раздирающий сердце вопль раздавалсяиз черных облаков, которые сливались в быстром течении и покрывали все густым мраком.Но старуха быстро шагала, восклицая пронзительным голосом: «Свети, свети, сынок!»Тогда перед ними начали змеиться и скрещиваться голубые молнии, и тут Верониказаметила, что это кот прыгал кругом них, светясь и брызгая трескучими искрами,и что это его жуткий тоскливый вопль она слышала, когда буря умолкала наминуту. У нее захватывало дух, ей казалось, что ледяные когти впиваются в еесердце, но она сделала над собою усилие и, крепче цепляясь за старуху,проговорила:
- Нужно все исполнить, и будь что будет!
- Так, так, дочка, - отвечала старуха, - будь толькопостоянна, и я подарю тебе кое-что хорошенькое да еще Ансельма в придачу!
Наконец старуха остановилась и сказала:
- Ну вот мы и на месте! - Она вырыла в земле яму, насыпала внее углей, поставила над ними треножник, а на него - котел. Все это онасопровождала странными жестами, а кот кружился около нее. Из его хвостабрызгали искры, образуя огненное кольцо. Скоро угли затлелись, и наконецголубое пламя пробилось под треножником. Вероника должна была снять плащ и покрывалои сесть на корточки возле старухи, которая схватила ее руки и крепко их сжала, уставясьна девушку сверкающими глазами. Тут те странные тела, которые старуха вынула изкорзины и бросила в котел, - были ли то цветы, металлы, травы или животные,этого нельзя было различить, - все они начали кипеть и шипеть в котле. Старухаоставила Веронику, схватила железную ложку, которую стала мешать в кипящеймассе, а Вероника, по ее приказанию, должна была пристально глядеть в котел инаправить при этом свои мысли на Ансельма. Затем старуха снова бросила в котелкакие-то блестящие металлы и, сверх того, локон волос, которые Вероникаотрезала с своей маковки, и маленькое колечко, которое она долго носила; приэтом старуха испускала непонятные, в темноте страшно пронзительные звуки, а кот,непрестанно кружась, визжал и вскрикивал.
Хотел бы я, благосклонный читатель, чтобы тебе пришлось 23сентября быть на дороге к Дрездену; напрасно с наступлением позднего вечерахотели задержать тебя на последней станции; дружелюбный хозяин представлялтебе, что на дворе буря и дождь слишком сильны и что вообще неблагоразумноехать в такую темень в ночь равноденствия; но ты на это не обратил внимания, совершенноправильно соображая: я дам почтальону целый талер на водку и не позже часа будув Дрездене, где у «Золотого ангела», или в «Шлеме», или в «Stadt Naumburg»[*] меняждут хороший ужин и мягкая постель. И вот ты едешь во тьме и вдруг видишь в отдалениичрезвычайно странный, перебегающий свет. Подъехавши ближе, ты видишь огненное кольцо,а в середине его, около котла, из которого вырывается густой дым и сверкающие красныелучи и искры, - две сидящие фигуры. Дорога идет как раз через этот огонь, но лошадифыркают, топчутся и становятся на дыбы; почтальон ругается, молится и бьет лошадей- они не трогаются с места. Невольно выскакиваешь ты из экипажа и делаешьнесколько шагов вперед. Тут ты ясно видишь стройную красивую девушку, которая вбелом ночном платье склонилась над котлом. Буря расплела ее носы, и длинныекаштановые волосы свободно развеваются но воздуху. Дивно прекрасное лицо ееосвещено ослепительным огнем, выходящим из-под треножника; но страх оковал этолицо ледяным потоком; мертвенная бледность покрывает его, и в неподвижномвзоре, в поднятых бровях, в устах, напрасно открытых для крика смертельнойтоски, который не может вырваться из мучительно сдавленной груди, - во всемэтом ты ясно видишь ее испуг, ее ужас, судорожно сжатые маленькие руки подняты вверх,как бы в мольбе к ангелам-хранителям защитить ее от адских чудовищ, которые должнысейчас явиться, повинуясь могучим чарам! Так стоит она на коленях неподвижная, точномраморная статуя. Напротив нее сидит, согнувшись, на земле длинная, худая, медно-желтаястаруха с острым ястребиным носом и сверкающими кошачьими глазами; из-подчерного плаща, в который она закутана, высовываются голые костлявые руки, и,мешая в адском вареве, смеется она и кричит каркающим голосом среди рева изавывания бури. Я полагаю, любезный читатель, что как бы ты ни был бесстрашен,но и у тебя при взгляде на эту живую картину Рембрандта или Адского Брейгеля волосывстали бы дыбом. Но взор твой не мог оторваться от подпавшей адскому наваждениюдевушки, и электрический удар, прошедший через все твои нервы и фибры, сбыстротою молнии зажег в тебе отважную мысль противостать таинственным силам огненногокруга; эта мысль поглотила весь твой страх, из которого она же сама и возникла.Тебе представилось, что ты сам - один из ангелов-хранителей, которым молитсясмертельно испуганная девушка, что ты должен немедленно вынуть свой карманный пистолети без дальнейших разговоров убить наповал старуху. Но, живо помышляя об этом,ты громко воскликнул: «Гейда!» или: «Что там такое?» или: «Что вы там делаете?»Тут почтальон громко затрубил в свой рог, старуха опрокинулась в свое варево, ивсе разом исчезло в густом дыму. Нашел ли бы ты теперь девушку, отыскивая ее в темнотес самым горячим желанием, - этого я сказать не могу, но чары старухи ты быразрушил и разрешил бы заклятие магического круга, в который Вероника так легкомысленновступила. Но ни ты, благосклонный читатель, ни другой кто не шел и не ехал тойдорогой 23 сентября в бурную и для колдовства благоприятную ночь, и Вероникадолжна была в мучительном страхе ждать у котла окончания дела. Она слышала, каквокруг нее ревело и завывало наперерыв; как всякие противные голоса мычали и трещали,но она не поднимала глаз, чувствуя, что вид тех ужасов и уродств, которые ее окружали,мог повергнуть ее в гибельное неисцелимое безумие. Старуха перестала мешать вкотле, все слабее и слабее становился дым, а под конец только легкое спиртовоепламя еще горело на дне котла. Тогда старуха закричала:
- Вероника, дитя мое милое, смотри туда, на дно, что ты тамвидишь? Что ты там видишь?
[* «Город Наумбург» (нем.).]
Но Вероника не могла ответить, хотя ей и казалось, что различныесмутные фигуры вертятся в котле; но вот все яснее и яснее стали выступать образы,и вдруг из глубины котла вышел студент Ансельм, дружелюбно смотря на нее ипротягивая ей руку. Тогда она громко воскликнула:
- Ах, Ансельм, Ансельм!
Старуха быстро отворила кран у котла, и расплавленныйметалл, шипя и треща, потек в маленькую форму. которую она подставила. Старухавскочила с места и, вертясь с дикими, отвратительными телодвижениями,закричала:
- Кончено дело! Спасибо, сынок! Хорошо сторожил - фуй, фуй!Он идет! Кусай его! Кусай его!
Но тут сильно зашумело в воздухе, как будто огромный орелспускался, махая крыльями, и страшный голос закричал:
- Эй вы, сволочь! Ну, живей! Прочь скорей! Прочь скорей!
Старуха с воем упала на землю, а Вероника лишилась памяти ичувств. Когда она пришла в себя, был день, она лежала в своей кровати, иФренцхен стояла перед нею с дымящеюся чашкою чая и говорила:
- Скажи, сестрица, что с тобою? Вот уже больше часа я стоюздесь, а ты лежишь, как в горячке, без сознания и так стонешь и охаешь, что намстановится страшно. Отец из-за тебя не пошел на урок и сейчас придет сюда сдоктором.
Вероника молча взяла чай, и, пока она его глотала, ужасныекартины этой ночи живо представились ее глазам. «Так неужели все это был толькострашный сон, который меня мучил? Но я ведь вчера вечером действительно пошла кстарухе, ведь это было двадцать третьего сентября? Или, может быть, я еще вчеразаболела и мне все это вообразилось, а заболела я от постоянных размышлений обАнсельме и о чудной старухе, которая выдавала себя за Лизу и этим меняобманывала».
Тут вышедшая перед тем Френцхен вернулась в комнату, держа вруках совершенно промокший плащ Вероники.
- Посмотри, сестрица, что случилось с твоим плащом, -сказала она, - должно быть, буря ночью растворила окно и опрокинула стул, на которомвисел твой плащ, и вот он весь промок от дождя.
Тяжело запало это Веронике в сердце, потому что ей теперь яснопредставилось, что это не сон ее мучил, а что она действительно была у старухи.Томительный страх охватил ее, и лихорадочный озноб прошел по всем ее членам. С судорожноюдрожью натянула она на себя одеяло и при этом почувствовала что-то твердое усебя на груди; схватившись рукою, она как будто ощупала медальон; когдаФренцхен с плащом ушла, она его вынула и увидела маленькое круглое, гладкополированное металлическое зеркало.
- Это подарок старухи! - воскликнула она с живостью, и какбудто огненные лучи пробились из зеркала в ее грудь и благотворно согрели ее. Лихорадочныйозноб прошел, и всю ее проникло несказанное чувство удовольствия и неги. Она поневоледумала об Ансельме, и, когда она все сильнее и сильнее направляла на него своюмысль, он дружелюбно улыбался ей из зеркала, как живой миниатюрный портрет. Носкоро ей представилось, что она видит уже не изображение, а самого студентаАнсельма, живого. Он сидит в высокой, странно убранной комнате и усердно пишет.Вероника хотела подойти к нему, ударить его по плечу и сказать: «ГосподинАнсельм, оглянитесь, ведь я здесь!» Но это никак не удавалось, потому что егокак будто окружал светлый огненный поток, хотя, когда Вероника хорошенько вглядывалась,она видела только большие книги с золотым обрезом. Но наконец Веронике удалось взглянутьАнсельму в глаза. Тогда он как будто очнулся, только теперь вспомнил ее и, улыбаясь,сказал: «Ах, это вы, любезная mademoiselle Паульман! Но почему же вам угодноиногда извиваться, как змейке?» Вероника громко засмеялась этим страннымсловам; вслед за тем она очнулась как бы от глубокого сна и поспешно спряталамаленькое зеркало, когда дверь отворилась и' в комнату вошел конректор Паульманс доктором Экштейном. Доктор Экштейн тотчас же подошел к кровати, ощупал пульс Вероники,погрузился в глубокое размышление и затем сказал: «Ну! Ну!» Засим он написалрецепт, еще раз взял пульс, опять сказал: «Ну! Ну!» - и оставил пациентку. Ноиз этих заявлений доктора Экштейна конректор Паульман никак не мог заключить,чем, собственно, страдала Вероника.
ВИГИЛИЯ ВОСЬМАЯ
Библиотека с пальмами. - Судьба одного несчастногоСаламандра. - Как черное перо любезничало с свекловицею, а регистраторГеербранд весьма
напился.
Студент Ансельм уже много дней работал у архивариусаЛиндгорста; эти рабочие часы были счастливейшими часами его жизни, потому что здесь,всегда обвеянный милыми звуками, утешительными словами Серпентины, - причемдаже его иногда как будто касалось слегка ее мимолетное дыхание, - он чувствовалво всем существе своем никогда прежде не испытанную приятность, частодостигавшую высочайшего блаженства. Всякая нужда, всякая мелкая забота егоскудного существования исчезла из его головы, и в новой жизни, взошедшей длянего как бы в ясном солнечном блеске, он понял все чудеса высшего мира, вызывавшиев нем прежде только удивление или даже страх. Списывание шло очень быстро, таккак ему все более представлялось, что он наносит на пергамент только давно ужеизвестные черты и почти не должен глядеть в оригинал, чтобы воспроизводить все свеличайшей точностью. Архивариус появлялся изредка и кроме обеденного времени, новсегда лишь в то именно мгновение, когда Ансельм оканчивал последние строкикакой-нибудь рукописи, и давал ому другую, а затем тотчас же уходил, ничего неговоря, а только помешавши в чернилах какою-то черною палочкою и обменявшистарые перья на новые, тоньше очиненные. Однажды, когда Ансельм с боемдвенадцати часов взошел на лестницу, он нашел дверь, через которую он обыкновенновходил, запертою, и архивариус Линдгорст показался с другой стороны в своемстранном шлафроке с блестящими цветами. Он громко закричал:
- Сегодня вы пройдете здесь, любезный Ансельм, потому чтонам нужно в ту комнату, где нас ждут мудрецы Бхагаватгиты. - Он зашагал покоридору и провел Ансельма через те же покои и залы, что и в первый раз.
Студент Ансельм снова подивился чудному великолепию сада, нотеперь уже ясно видел, что многие странные цветы, висевшие на темных кустах, были,собственно, разноцветными блестящими насекомыми, которые махали крылышками и, кружасьи танцуя, казалось, ласкали друг друга своими хоботками. Наоборот, розовые и небесно-голубыептицы оказывались благоухающими цветами, и аромат, ими распространяемый, поднималсяиз их чашечек в тихих приятных звуках, которые смешивались с плеском далеких фонтанов,с шелестом высоких кустов и деревьев в таинственные аккорды глубокой тоски и желания.Птицы-пересмешники, которые так дразнили его и так издевались над ним в первыйраз, опять запорхали кругом него, беспрестанно крича своими тоненькимиголосками: «Господин студент, господин студент! не спешите так, не зевайте на облака,а то, пожалуй, упадете и нос расшибете - нос расшибете. Ха, ха! Господинстудент, наденьте-ка пудермантель, кум филин завьет вам тупой». Так продолжаласьглупая болтовня, пока Ансельм не оставил сада. Архивариус Линдгорст наконец вошелв лазурную комнату; порфир с золотым горшком исчез, вместо него посерединекомнаты стоял покрытый фиолетовым бархатом стол с известными Ансельму письменнымипринадлежностями, а перед столом - такое же бархатное кресло.
- Любезный господин Ансельм, - сказал архивариус Линдгорст,- вы уже списали много рукописей быстро и правильно, к моему великомуудовольствию; вы приобрели мое доверие; но теперь остается еще самое важное, аименно: нужно списать, или, скорее, срисовать кое-какие особенными знаками написанныесочинения, которые я сохраняю в этой комнате и которые могут быть списаны толькона месте. Поэтому вы будете работать здесь, но я должен рекомендовать вам величайшуюосторожность и внимательность: неверная черта или, чего боже сохрани, чернильноепятно на оригинале повергнет вас в несчастие.
Ансельм заметил, что из золотых стволов пальм высовывалисьмаленькие изумрудно-зеленые листья; архивариус взял один из них, и Ансельмувидел, что это был, собственно, пергаментный сверток, который архивариус развернули разложил перед ним на столе. Ансельм немало подивился на странно сплетавшиесязнаки, и при виде множества точек, черточек, штрихов и закорючек, которые,казалось, изображали то цветы, то мхи, то животных, он почти лишился надеждысрисовать все это в точности. Это погрузило его в глубокие размышления.
- Смелее, молодой человек! - воскликнул архивариус. - Есть утебя испытанная вера и истинная любовь, так Серпентина тебе поможет! - Его голосзвучал, как звенящий металл, и, когда Ансельм в испуге поднял глаза, архивариусЛиндгорст стоял перед ним в царском образе, каким он видел его при первомпосещении, в библиотеке.
Ансельм хотел в благоговении опуститься на колени, но тутархивариус Линдгорст поднялся по стволу пальмы и исчез в изумрудных листьях.Студент Ансельм понял, что с ним говорил князь духов, который теперь удалился всвой кабинет для того, может быть, чтобы побеседовать с лучами - послами каких-нибудьпланет - о том, что должно случиться с ним и с дорогой Серпентиной. «А можетбыть, также, - думал он далее, - его ожидают новости с источников Нила иливизит какого-нибудь чародея из Лапландии, - мне же подобает усердно приняться заработу». И с этим он начал изучать чуждые знаки на пергаменте. Чудесная музыкасада звучала над ним и обвевала его приятными сладкими ароматами; слышал он ихихиканье пересмешников, но слов их уже не понимал, что ему было весьма подуше. Иногда будто шумели изумрудные листья пальм, и через комнату сверкалилучами милые хрустальные звуки колокольчиков, которые Ансельм впервые слышалпод кустом бузины в тот роковой день вознесения. Студент Ансельм, чудесноподкрепленный этим звоном и светом, все тверже и тверже останавливал свою мысльна заглавии пергамента, и скоро он внутренне почувствовал, что знаки не могутозначать ничего другого, как следующие слова: «О браке Саламандра с зеленоюзмеею». Тут раздался сильный тройной звон хрустальных колокольчиков. «Ансельм, милыйАнсельм!» - повеяло из листьев, и - о, чудо! - но стволу пальмы спускалась,извиваясь, зеленая змейка.
- Серпентина! дорогая Серпентина! - воскликнул Ансельм в безумномвосторге, ибо, всматриваясь пристальнее, он увидал, что к нему спускается прелестная,чудная девушка, с несказанною любовью устремив на него темно-голубые глаза, чтовечно жили в душе его.
Листья будто опускались и расширялись, отовсюду из стволовпоказывались колючки, но Серпентина искусно вилась и змеилась между ними, влачаза собою свое развевающееся блестящее переливчатое платье так, что оно, прилегаяк стройному телу, нигде не цеплялось за иглы и колючки дерев. Она села возлеАнсельма на то же кресло, обняв его одной рукой и прижимая к себе так, что онощущал ее дыхание, ощущая электрическую теплоту ее тела.
- Милый Ансельм, - начала Серпентина, - теперь ты скоробудешь совсем моим; ты добудешь меня своею верою, своею любовью, и я дам тебезолотой горшок, который нас обоих осчастливит навсегда.
- Милая, дорогая Серпентина, - сказал Ансельм, - когда ябуду владеть тобою, что мне до всего остального? Если только ты будешь моею, яготов хоть совсем пропасть среди всех этих чудес и диковин, которые меня окружаютс тех пор, как я тебя увидел.
- Я знаю, - продолжала Серпентина, - что то непонятное ичудесное, чем мой отец иногда, ради своего каприза, поражает тебя, вызывает втебе изумление и страх; но теперь, я надеюсь, этого уже больше не будет: ведь япришла сюда в эту минуту затем, милый Ансельм, чтобы рассказать тебе из глубиныдуши и сердца все в подробности, что тебе нужно знать, чтобы понимать моегоотца и чтобы тебе было ясно все касающееся его и меня.
Апсельм чувствовал себя так тесно обвитым и так всецелопроникнутым дорогим существом, что он только вместе с нею мог дышать идвигаться, и как будто только се пульс трепетал в его фибрах и нервах; онвслушивался в каждое ее слово, которое отдавалось в глубине его души и, точнояркий луч, зажигало в нем небесное блаженство. Он обнял рукою ее гибкое тело, ноблестящая переливчатая материя ее платья была так гладка, так скользка, что емуказалось, будто она может быстрым движением неудержимо ускользнуть от него, ион трепетал при этой мысли.
- Ax, не покидай меня, дорогая Серпентина, - невольно воскликнулон, - только в тебе жизнь моя!
- Не покину тебя сегодня, - сказала она, - пока не расскажутебе всего того, что ты можешь понять в своей любви ко мне. Итак, знай, милый,что мой отец происходит из чудесного племени Саламандров и что я обязана своим существованиемего любви к золеной змее. В древние времена царил в волшебной стране Атлантиде могучийкнязь духов Фосфор, которому служили стихийные духи. Один из них, его любимыйСаламандр (это был мой отец), гуляя однажды по великолепному саду, который матьФосфора украсила своими лучшими дарами, подслушал, как высокая лилия тихимголосом пела: «Крепко закрой глазки, пока мой возлюбленный, восточный ветер,тебя не разбудит!» Он подошел; тронутая его пламенным дыханием, лилия раскрылалистки, и он увидал ее дочь, зеленую змейку, дремавшую в чашечке цветка. Тогда Саламандрбыл охвачен пламенной любовью к прекрасной змее и похитил ее у лилии, которой ароматытщетно разливались по всему саду в несказанных жалобах по возлюбленной дочери. АСаламандр унес ее в замок Фосфора и молил его: «Сочетай меня с возлюбленной,потому что она должна быть моею вечно». - «Безумец, чего ты требуешь? - сказалкнязь духов. - Знай, что некогда лилия была моею возлюбленною и царствовала сомною, но искра, которую я заронил в нее, грозила ее уничтожить, и только победанад черным драконом, которого теперь земные духи держат в оковах, сохранилалилию, и ее листья достаточно окрепли, чтобы удержать и хранить в себе искру.Но, когда ты обнимешь зеленую змею, твой жар истребит тело, и новое существо, быстрозародившись, улетит от тебя». Саламандр не послушался предостережений владыки; полныйпламенного желания, заключил он зеленую змею в свои объятия, она распалась впепел, и из пепла рожденное крылатое существо с шумом поднялось на воздух. Тутобезумел Саламандр от отчаяния, и побежал он, брызжа огнем и пламенем, по садуи опустошил его в диком бешенстве так, что прекраснейшие цветы и растенияпадали спаленные, и их вопли' наполняли воздух. Разгневанный владыка духовсхватил Саламандра и сказал: «Отбушевал твой огонь, потухло твое пламя, ослеплитвои лучи, - ниспади теперь к земным духам, пусть они издеваются над тобою, идразнят тебя, и держат в плену, пока снова не возгорится огненная материя и не прорветсяиз земли с тобою как новым существом». Бедный Саламандр, потухший, ниспал, по тутвыступил старый ворчливый земной дух, бывший садовником у Фосфора, и сказал: «Владыка,кому больше жаловаться на Саламандра, как мне? Не я ли украсил моими лучшимиметаллами прекрасные цветы, которые он спалил? Не я ли усердно сохранял илелеял их зародыши и потратил на них столько чудных красок? И все же язаступлюсь за бедного Саламандра; ведь только любовь, которую и ты, владыка, нераз изведал, привела его к тому отчаянию, в котором он опустошил твой сад.Избавь же его от тяжкого наказания!» - «Его огонь теперь потух, - сказалвладыка духов, - но в то несчастное время, когда язык природы не будет более понятенвыродившемуся поколению людей, когда стихийные духи, замкнутые в своих областях,будут лишь издалека в глухих отзвучиях говорить с человеком, когда ему, оторвавшемусяот гармонического круга, только бесконечная тоска будет давать темную весть оволшебном царстве, в котором он некогда обитал, пока вера и любовь обитали в егодуше, - в это несчастное время вновь возгорится огонь Саламандра, но только дочеловека разовьется он и, вступив в скудную жизнь, должен будет переносить всеее стеснения. Но не только останется у него воспоминание о его прежнем бытии, онснова заживет в священной гармонии со всею природою, будет понимать ее чудеса, имогущество родственных духов будет в его распоряжении. В кусте лилий он снова найдетзеленую змею, и плодом их сочетания будут три дочери, которые будут являться людямв образе своей матери. В весеннее время будут они качаться на темном кустебузины, и будут звучать их чудные хрустальные голоса. И если тогда, в этобедное, жалкое время внутреннего огрубения и слепоты, найдется между людьми юноша,который услышит их пение, если одна из змеек посмотрит на него своими прелестнымиглазами, если этот взгляд зажжет в нем стремление к далекому чудному краю, к которомуон сможет мужественно вознестись, лишь только он сбросит с себя бремя пошлой жизни,если с любовью к змейке зародится в нем живая и пламенная вера в чудеса природыи в его собственное существование среди этих чудес, - тогда змейка будет принадлежатьему. Но не прежде, чем найдутся три таких юноши и сочетаются с тремя дочерьми,можно будет Саламандру сбросить его тяжелое бремя и вернуться к братьям». - «Позвольмне, владыка, - сказал земной дух, - сделать дочерям подарок, который украсит ихжизнь с обретенным супругом. Каждая получит от меня по горшку из прекраснейшегометалла, каким я обладаю; я вылощу его лучами, взятыми у алмаза; пусть в его блескеослепительно-чудесно отражается наше великолепное царство, каким оно теперь находитсяв созвучии со всею природою, а изнутри его в минуту обручения пусть вырастетогненная лилия, которой вечный цвет будет обвевать испытанного юношу сладкимароматом. Скоро он поймет ее язык и чудеса нашего царства и сам будет жить с возлюбленноюв Атлантиде». Ты уже знаешь, милый Ансельм, что мой отец есть тот самыйСаламандр, о котором я тебе рассказала. Он должен был, несмотря на свою высшую природу,подчиниться всем мелким условиям обыкновенной жизни, и отсюда проистекают его злорадныекапризы, которыми он многих дразнит. Он часто говорил мне, что для тех духовныхсвойств, которые были тогда указаны князем духов Фосфором как условия обручениясо мною и с моими сестрами, теперь имеется особое выражение, которым, впрочем,часто неуместно злоупотребляют, а именно - это называется наивной поэтической душой.Часто такою душою обладают те юноши, которых, по причине чрезмерной простоты ихнравов и совершенного отсутствия у них так называемого светского образования,толпа презирает и осмеивает. Ах, милый Ансельм! Ты ведь понял под кустом бузинымое пение, мой взор, ты любишь зеленую змейку, ты веришь в меня и хочешь моимбыть навеки. Прекрасная лилия расцветет в золотом горшке, и мы будем счастливо,соединившись, жить блаженною жизнью в Атлантиде. Но я не могу скрыть от тебя,что в жестокой борьбе с саламандрами и земными духами черный дракон вырвался изоков и пронесся по воздуху. Хотя Фосфор опять заключил его в оковы, но изчерных перьев, попадавших во время битвы на землю, народились враждебные духи, которыеповсюду противоборствуют саламандрам и духам земли. Та женщина, которая тебе таквраждебна, милый Ансельм, и которая, как моему отцу это хорошо известно, стремитсяк обладанию золотым горшком, обязана своим существованием любви одного из этих драконовыхперьев к какой-то свекловице. Она сознает свое происхождение и свою силу, таккак в стонах и судорогах пойманного дракона ей открылись тайны чудесныхсозвездий, и она употребляет все средства, чтобы действовать извне внутрь,тогда как мой отец, напротив, сражается с нею молниями, вылетающими изнутриСаламандра. Все враждебные начала, обитающие в зловредных травах и ядовитыхживотных, она собирает и, смешивая их при благоприятном созвездии, вызываетмного злых чар, наводящих страх и ужас на чувства человека и отдающих его во властьтех демонов, которых произвел пораженный дракон во время битвы. Берегись старухи,милый Ансельм, она тебе враждебна, так как твой детски чистый нрав ужеуничтожил много ее злых чар. Будь верен, верен мне, скоро будешь ты у цели!
- О моя, моя Серпентина! - воскликнул студент Ансельм. - Какбы мог я тебя оставить, как бы мог я не любить тебя вечно!
Тут поцелуй запылал на его устах; он очнулся как бы отглубокого сна; Серпентина исчезла, пробило шесть часов, и ему стало тяжело, чтоон совсем ничего не списал; он посмотрел на лист, озабоченный тем, что скажет архивариус,и - о, чудо! - копия таинственного манускрипта была счастливо окончена, и, пристальнеевглядываясь в знаки, он уверился, что списал рассказ Серпентины об ее отце -любимце князя духов Фосфора в волшебной стране Атлантиде. Тут вошел самархивариус Линдгорст в своем светло-сером плаще, со шляпою на голове и палкой вруках; он посмотрел на исписанный Ансельмом пергамент, взял сильную щепоткутабаку и, улыбаясь, сказал:
- Так я и думал! Ну, вот ваш специес-талер, господинАнсельм, теперь мы можем еще пойти к Линковым купальням, - за мною! - Архивариусбыстро прошел по саду, где был такой шум - пение, свист и говор, что студент Ансельмсовершенно был оглушен и благодарил небо, когда они очутились на улице. Едва сделалиони несколько шагов, как встретили регистратора Геербранда, который к нимдружелюбно присоединился. Около городских ворот они набили трубки; регистраторГеербранд сожалел, что не взял с собою огнива, но архивариус Линдгорст сдосадой воскликнул:
- Какого там еще огнива! Вот вам огня сколько угодно! - И онстал щелкать пальцами, из которых посыпались крупные искры, быстро зажегшие трубки.
- Смотрите, какой химический фокус! - сказал регистраторГеербранд, но студент Ансельм не без внутреннего содрогания подумал оСаламандре. В Линковых купальнях регистратор Геербранд - вообще человекдобродушный и спокойный - выпил так много крепкого пива, что начал петьпискливым тенором студенческие песни и у всякого спрашивал с горячностью: другли он ему или нет? - пока наконец не был уведен домой студентом Ансельмом,после того как архивариус Линдгорст уже давно ушел.
ВИГИЛИЯ ДЕВЯТАЯ
Как студент Ансельм несколько образумился. - Компания запуншем. - Как студент Ансельм принял конректора Паульмана за филина и как тотвесьма за
это рассердился. -Чернильное пятно и его следствия.
Все странное и чудесное, ежедневно происходившее со студентомАнсельмом, совершенно вырвало его из обыкновенной жизни. Он не видался ни с кемиз своих друзей и каждое утро с нетерпением ждал двенадцатого часа, открывавшегоему его рай. Но все же, хотя вся его душа была обращена к дорогой Серпентине и кчудесам волшебного царства у архивариуса Линдгорста, он иногда невольно думал оВеронике, и ему не раз даже казалось, будто она приближается к ному и, краснея,признается, как сердечно она его любит и как все помышляет о том, чтобы вырватьего у тех фантомов, которые его только дразнят и издеваются над ним. Иногдабудто чуждая, внезапно налетающая на него сила неудержимо тянула его к забытой Веронике,и он должен был следовать за нею, куда она хотела, как будто он был прикован к этойдевушке. Как раз в ночь после того дня, когда он впервые увидал Серпентину в образепрелестной девы и когда ему открылась чудесная тайна о браке Саламандра сзеленою змеею, - как раз в следующую за тем ночь Вероника живее, чемкогда-либо, явилась его глазам.
Только проснувшись, он понял, что это был лишь сон, а то онбыл уверен, что Вероника действительно была у него и жаловалась в выраженияхглубокой скорби, проникавших в его душу, что он приносит ее сердечную любовь в жертвуфантастическим явлениям, порожденным его внутренним расстройством и имеющим, сверхтого, повергнуть его в несчастие и гибель. Вероника была приятнее, чем когда-либо;он никак не мог изгнать се из мыслей; это состояние было мучительно, и он думализбавиться от него утренней прогулкой. Тайная магическая сила увлекла его кПирнаским воротам, и только что он хотел завернуть в боковую улицу, какконректор Паульман, догоняя его, громко закричал:
- Эй, эй, почтеннейший господин Ансельм! Amice![*] Amice!Где это вы пропадаете, скажите, ради бога? Вас совсем не видать. Знаете, чтоВероника страдает от желания еще раз петь с вами? Ну, идемте же, ведь вы ко мнешли!
[* Друг! (лат.)]
Студент Ансельм поневоле пошел с конректором. При входе в домих встретила Вероника, очень заботливо одетая, так что конректор Паульман в удивленииспросил:
- Что так нарядилась? Разве ждала гостей? А вот я и ведутебе господина Ансельма!
Когда студент Ансельм учтиво и любезно поцеловал рукуВероники, он почувствовал легкое пожатие, которое, как огненный поток, прошлопо его нервам. Вероника была сама веселость, сама приятность, и, когда Паульманушел в свой кабинет, она сумела разными лукавыми проделками так расшевелитьАнсельма, что он, забыв всякую робость, стал играть и бегать с резвой девушкой покомнате. Но тут на него опять напал демон неловкости, он ударился об стол ихорошенький рабочий ящичек Вероники упал на пол. Ансельм поднял его, крышкаотскочила, и ему бросилось в глаза маленькое круглое металлическое зеркало, в котороеон стал смотреть с особенным наслаждением. Вероника тихонько прокралась к немусзади, положила свою руку ему на спину и, прижимаясь к нему, через его плечостала также смотреть в это зеркало. Тогда внутри Ансельма как будто началасьборьба; мысли, образы мелькали и исчезали - архивариус Линдгорст - Серпентина -зеленая змея, - потом стало спокойнее, и все смутное устроилось и определилось вясном сознании. Теперь ему стало ясно, что он постоянно думал только о Веронике,что тот образ, который являлся ему вчера в голубой комнате, была опять-такиВероника и что фантастическая сказка о браке Саламандра с зеленою змеею была имтолько написана, а никак не рассказана ему. Он сам подивился своим грезам и приписалих своему экзальтированному, вследствие любви к Веронике, душевному состоянию,а также своей работе у архивариуса Линдгорста, в комнатах которого, сверх того,так странно пахнет. Он искренне посмеялся над нелепой фантазией влюбляться в змейкуи принимать состоящего на коронной службе тайного архивариуса за Саламандра.
- Да, да, это Вероника! - воскликнул он громко и,обернувшись, прямо встретил голубые глаза Вероники, сиявшие любовью и желанием.
Глухое «ах»! вырвалось из ее уст, и губы их тотчас жеслились в горячем поцелуе. «О я счастливец! - вздохнул восхищенный студент. -То, о чем я вчера лишь грезил, сегодня выпадает мне на долю в действительности».
- И ты в самом деле женишься на мне, когда будешь надворнымсоветником? - спросила Вероника.
- Всеконечно, - отвечал студент Ансельм. Тут заскрипеладверь, и конректор Паульман вошел со словами:
- Ну, дорогой господин Ансельм, сегодня я вас не отпущу, выотведаете нашего супа, а потом Вероника приготовит нам отличнейшего кофе, ккоторому обещался прийти и регистратор Геербранд.
- Ах, добрейший господин конректор, - возразил студентАнсельм, - разве вы не знаете, что я должен идти к архивариусу Линдгорстусписывать?
- Смотрите-ка, - сказал конректор, протягивая ему свои часы,показывавшие половину первого.
Студент Ансельм теперь увидел, что уже поздно идти к архивариусуЛиндгорсту, и тем охотнее уступил желанию конректора, что это позволяло емуцелый день смотреть на Веронику, и он надеялся добиться не одного ласковоговзгляда, брошенного украдкой, не одного нежного пожатия руки, а, может быть, дажеи поцелуя. До такой высокой степени доходили теперь желания студента Ансельма, ион чувствовал себя тем лучше, чем более убеждался, что скоро освободится отовсех фантастических грез, которые в самом деле могли бы довести его до сумасшествия.Регистратор Геербранд действительно явился после обеда, и, когда кофе был выпити наступили сумерки, он, ухмыляясь и радостно потирая руки, заявил, что имеет ссобою нечто такое, что, будучи смешано прекрасными ручками Вероники и введено внадлежащую форму - так сказать, пронумеровано и подведено под рубрики, - будетвесьма приятно им всем в этот холодный октябрьский вечер.
- Ну, так выкладывайте скорее ваше таинственное сокровище,досточтимый регистратор, - воскликнул конректор Паульман; и вот регистраторГеербранд запустил руку в глубокий карман своего сюртука и выложил оттуда в триприема бутылку арака, несколько лимонов и сахару. Через полчаса на столе Паульманауже дымился превосходный пунш. Вероника разливала напиток, и между друзьями шладобродушная, веселая беседа. Но как только спиртные пары поднялись в голову студентаАнсельма, все странности и чудеса, пережитые им за последнее время, снова воссталиперед ним. Он видел архивариуса Линдгорста в его камчатом шлафроке, сверкавшем,как фосфор; он видел лазурную комнату, золотые пальмы; он даже сновапочувствовал, что все-таки должен верить в Серпентину, - внутри его что-товолновалось, что-то бродило. Вероника подала ему стакан пунша, и, принимая его,он слегка коснулся ее руки. «Серпентина, Вероника!» - вздохнул он. Он погрузилсяв глубокие грезы, но регистратор Геербранд воскликнул очень громко:
- Чудной, непонятный старик этот архивариус Линдгорст. Ну, заего здоровье! Чокнемтесь, господин Ансельм!
Тут студент Ансельм очнулся от своих грез и, чокаясь срегистратором Геербрандом, сказал:
- Это происходит оттого, почтеннейший господин регистратор, чтогосподин архивариус Линдгорст есть, собственно, Саламандр, опустошивший садкнязя духов Фосфора в сердцах за то, что от него улетела зеленая змея.
- Что? Как? - спросил конректор Паульман.
- Да, - продолжал студент Ансельм, - поэтому-то он должентеперь быть королевским архивариусом и проживать здесь в Дрездене со своими тремядочерьми, которые, впрочем, суть не что иное, как три маленькие золотисто-зеленыезмейки, что греются на солнце в кустах бузины, соблазнительно поют и прельщаютмолодых людей, как сирены.
- Господин Ансельм, господин Ансельм! - воскликнул конректорПаульман. - У вас в голове звенит? Что за чепуху такую, прости господи, вы тут болтаете?
- Он прав, - вступился регистратор Геербранд, - этотархивариус в самом деле проклятый Саламандр; он выщелкивает пальцами огонь и прожигаетна сюртуках дыры на манер огненной губки. Да, да, ты прав, братец Ансельм, и ктоэтому не верит, тот мне враг! - И с этими словами регистратор ударил кулаком постолу, так что стаканы зазвенели.
- Регистратор, вы взбесились, - закричал рассерженныйконректор. - Господин студиозус, господин студиозус, что вы такое опятьзатеяли?
- Ax, - сказал студент, - ведь и вы, господин конректор, неболее как птица филин, завивающий тупеи.
- Что? Я птица филин, завиваю тупеи? - закричал конректорвне себя от гнева. - Да вы с ума сошли, милостивый государь, вы сошли с ума!
- Но старуха еще сядет ему на шею, - воскликнул регистраторГеербранд.
- Да, старуха сильна, - вступился студент Ансельм, -несмотря на свое низменное происхождение, так как ее папаша есть не что иное, какоборванное крыло, а ее мамаша - скверная свекла, но большей частью своей силыона обязана разным злобным тварям - ядовитым канальям, которыми она окружена.
- Это гнусная клевета, - воскликнула Вероника со сверкающимиот гнева глазами. - Старая Лиза - мудрая женщина, и черный кот вовсе не злобнаятварь, а образованный молодой человек самого тонкого обращения и ее cousin germain[*].
[* Двоюродный брат (фр.).]
- Может ли Саламандр жрать, не спаливши себе бороды и непогибнувши жалким образом? - вопрошал регистратор Геербранд.
- Нет, нет! - кричал студент Ансельм. - Никогда с ним этого неслучится, и зеленая змея меня любит, потому что у меня наивная душа, и я увидалглаза Серпентины.
- А кот их выцарапает, - воскликнула Вероника.
- Саламандр, Саламандр всех одолеет, всех! - вдруг заревелконректор Паульман в величайшем бешенстве. - Но не в сумасшедшем ли я доме? Несошел ли я сам с ума? Что за чушь я сейчас сболтнул! Да, и я обезумел, и я обезумел.- С этими словами конректор вскочил, сорвал с головы парик и, скомкавши, бросилего к потолку, осыпая всех пудрою, которая летела с растерзанных буклей.
Тут студент Ансельм и регистратор Геербранд схватилипуншевую миску, стаканы и с радостными восклицаниями стали бросать их кпотолку, так что осколки со звоном падали кругом. «Vivat[*] Саламандр!Pereat[**], pereat старуха! Бей металлическое зеркало! Рви глаза у кота!Птичка, птичка, со двора! Эван, эвоэ, Саламандр!» Так кричали и ревели всетрое, точно бесноватые. Френцхен убежала с громким плачем; Вероника же, визжаот огорчения и скорби, упала па диван. Но вот отворилась дверь, все внезапно смолкло,и маленький человечек в сером плаще вошел в комнату. Лицо его имело в себе нечтоудивительно важное, и в особенности выдавался его кривой нос, на котором сиделибольшие очки. При этом на нем был совершенно особенный парик, более похожий нашапку из перьев.
[* Да здравствует (лат.).]
[** Да сгинет (лат.).]
- Доброго вечера, доброго вечера, - заскрипел забавный человечек.- Здесь ведь могу я найти студиозуса господина Ансельма? Господин архивариус Линдгорстсвидетельствует вам свое почтение, и он понапрасну ждал господина Ансельма сегодня,но завтра он покорнейше просит не пропустить обычного часа. - И с этими словамион повернулся и вышел, и тут все поняли, что важный человечек был, собственно,серый попугай. Конректор Паульман и регистратор Геербранд подняли хохот,раздававшийся по всей комнате; Вероника между тем визжала и ахала, как бы раздираемаянесказанною скорбью, но студентом Ансельмом овладел безумный ужас, и он бессознательновыбежал из дверей на улицу. Машинально нашел он свой дом, свою каморку. Вскоре затемк нему вошла Вероника, мирно и дружелюбно, и спросила его, зачем он ее такмучил, напившись, и пусть он остерегается новых фантазий, когда будет работатьу архивариуса Линдгорста. «Доброй ночи, доброй ночи, мой милый друг!» - прошепталаВероника и тихо поцеловала его в губы. Он хотел обнять ее, но видение исчезло,и он проснулся бодрый и веселый. Он мог только посмеяться от души над действиемпунша, но, думая о Веронике, он чувствовал себя очень приятно. «Ей одной, -говорил он сам себе, - обязан я своим избавлением от нелепых фантазий. В самом деле,я был очень похож на того сумасшедшего, который думал, что он стеклянный, или натого, который не выходил из своей комнаты из опасения быть съеденным курами, таккак он воображал себя ячменным зерном. Но только что я сделаюсь надворным советником,я немедленно женюсь на mademoiselle Паульман и буду счастлив». Когда он затем, вполдень, проходил по саду архивариуса Линдгорста, он не мог надивиться, как этоему прежде все здесь могло казаться чудесным и таинственным. Он видел только обыкновенныерастения в горшках - герани, мирты и тому подобное. Вместо блестящих пестрыхптиц, которые прежде его дразнили, теперь порхали туда и сюда нескольковоробьев, которые, увидевши Ансельма, подняли непонятный и неприятный крик.Голубая комната также представилась ему совершенно иною, и он не мог понять, какэтот резкий голубой цвет и эти неестественные золотые стволы пальм с их бесформеннымиблестящими листьями могли нравиться ему хотя на мгновение. Архивариус посмотрелна него с совершенно особенною ироническою усмешкою и спросил:
- Ну, как же вам понравился вчера пунш, дорогой Ансельм?
- Ах, вам, конечно, попугай... - отвечал было Ансельм, совершенносконфуженный, но вдруг остановился, подумав, что ведь и попугай, вероятно, былтолько обманом чувств.
- Э, я и сам был в компании, - возразил архивариус, - развевы меня не видели? Но от безумных штук, которые вы проделывали, я чуть было не пострадал,потому что я еще сидел в миске, когда регистратор Геербранд схватил ее, чтобыбросить к потолку, и я должен был поскорее ретироваться в трубку конректора. Ну,adieu, господин Ансельм. Будьте прилежны, а я и за вчерашний пропущенный деньплачу вам специес-талер, так как вы до сих пор хорошо работали.
«Как это архивариус может плести такой вздор?» - сказал самсебе студент Ансельм и сел за стол, чтобы начать списывать рукопись, которую архивариус,по обыкновению, положил перед ним. Но он увидел на пергамент ном свитке такое множествочерточек, завитков и закорючек, сплетавшихся между собою и не позволявших глазуни на чем остановиться, что почти совсем потерял надежду скопировать все это вточности. При общем взгляде пергамент представлялся куском испещренного жиламимрамора или камнем, проросшим мохом. Тем не менее он хотел попытаться и окунулперо, но чернила никак не хотели идти; в нетерпении он потряс пером, и - о,небо! - большая капля чернил упала на развернутый оригинал. Свистя и шипя, вылетелаголубая молния из пятна и с треском зазмеилась по комнате до самого потолка. Состен поднялся густой туман, листья зашумели, как бы сотрясаемые бурею, из нихвырвались сверкающие огненные василиски, зажигая пары, так что пламенные массыс шумом заклубились вокруг Ансельма. Золотые стволы пальм превратились в исполинскихзмей, которые с резким металлическим звоном столкнулись своими отвратительнымиголовами и обвили Ансельма своими чешуйчатыми туловищами. «Безумный, претерпи теперьнаказание за то, что ты столь дерзновенно совершил!» - так воскликнул страшный голосвенчанного Саламандра, который появился над змеями как ослепительный луч среди пламени,и вот их разверстые зевы испустили огненные водопады на Ансельма, и этиогненные потоки, как бы сгущаясь вокруг его тела, превращались в твердьюледяные массы. Члены Ансельма, все теснее сжимаясь, коченели, и он лишилсясознания. Когда он снова пришел в себя, он не мог двинуться и пошевелиться; онсловно окружен был каким-то сияющим блеском, о который он стукался при малейшемусилии - поднять руку или сделать движение. Ах! он сидел в плотно закупореннойхрустальной склянке на большом столе в библиотеке архивариуса Линдгорста.
ВИГИЛИЯ ДЕСЯТАЯ
Страдания студента Ансельма в склянке. - Счастливая жизньученика и
писцов. - Сражение вбиблиотеке архивариуса Линдгорста. - Победа
Саламандра иосвобождение студента Ансельма.
Я имею право сомневаться, благосклонный читатель, чтобы тебекогда-нибудь случалось быть закупоренным в стеклянный сосуд, разве только причудливыйсон навел когда-нибудь на тебя такую несообразную фантазию. В последнем случае тыживо можешь почувствовать бедственное состояние несчастного студента Ансельма; еслиже ты и во сне не видел ничего подобного, то пусть твое живое воображениезаключит тебя, ради меня и Ансельма, на несколько мгновений в стекло.Ослепительный блеск плотно облекает тебя; все предметы кругом кажутся тебеосвещенными и окруженными лучистыми радужными красками; все дрожит, колеблетсяи грохочет в сиянии, - ты неподвижно плаваешь как бы в замерзшем эфире, которыйсдавливает тебя, так что напрасно дух повелевает мертвому телу. Все более иболее сдавливает непомерная тяжесть твою грудь, все более и более поглощаеттвое дыхание последние остатки воздуха в тесном пространстве; твои жилы раздуваются,и каждый нерв, прорезанный страшною болью, дрожит в смертельной агонии. Пожалейже, благосклонный читатель, студента Ансельма, который подвергся этомунесказанному мучению в своей стеклянной тюрьме, но он чувствовал, что и смертьне может его освободить, потому что ведь он очнулся от своего глубокого обморока,когда утреннее солнце ярко и приветливо осветило комнату, и его мучения началисьснова. Он но мог двинуть ни одним членом, но его мысли ударялись о стекло,оглушая его резкими, неприятными звуками, и вместо внятных слов, которые преждевещал его внутренний голос, он слышал только глухой гул безумия. Тогда он закричалв отчаянии: «О Серпентина, Серпентина, спаси меня от этой адской муки!» И воткак будто тихие вздохи повеяли кругом него и облегли склянку, словно зеленые прозрачныелисты бузины; гул прекратился, ослепительное дурманящее сияние исчезло, и онвздохнул свободнее. «Не сам ли я виноват в своем бедствии, ах, не согрешил ли япротив тебя самой, чудная, возлюбленная Серпентина? Не возымел ли я насчет тебятемных сомнений? Не потерял ли я веру и с нею все, что могло доставить мневысшее счастие? Ах, теперь ты никогда не будешь моею, потерян для меня золотойгоршок, я никогда не увижу его чудес. Ах, только бы еще раз увидеть тебя,услышать бы твой чудный, сладостный голос, милая Серпентина!» - так стоналстудент Ансельм, проникнутый глубокою острою скорбью; вдруг совсем около него кто-тосказал: «Не понимаю, чего вы хотите, господин студент, зачем эти ламентации вышевсякой меры?» Тут Ансельм увидел, что рядом с ним, на том же столе, стояло еще пятьсклянок, в которых он увидел трех учеников Крестовой школы и двух писцов.
- Ах, милостивые государи, товарищи моего несчастия, -воскликнул он, - как же это вы можете оставаться столь беспечными, дажедовольными, как я это вижу по вашим лицам? Ведь и вы, как я, сидитезакупоренные в склянках и не можете пошевельнуться и двинуться, даже не можетеничего дельного подумать без того, чтобы не поднимался оглушительный шум извон, так что в голове затрещит и загудит. Но вы, вероятно, не верите вСаламандра и в зеленую змею?
- Вы бредите, господин студиозус, - возразил один изучеников. - Мы никогда не чувствовали себя лучше, чем теперь, потому чтоспециес-талеры, которые мы получаем от сумасшедшего архивариуса за всякиебессмысленные копии, идут нам на пользу; нам теперь уж не нужно разучиватьитальянские хоры; мы теперь каждый день ходим к Иозефу или в другие трактиры, наслаждаемсякрепким пивом, глазеем на девчонок, поем, как настоящие студенты, «Gaudeamusigitur...» - и благодушествуем.
- Они совершенно правы, - вступился писец, - я тоже вдовольснабжен специес-талерами, так же, как и мой дорогой коллега рядом, и, вместо тогочтобы списывать все время разные акты, сидя в четырех стенах, я прилежно посещаювеселые места.
- Но, любезнейшие господа, - сказал студент Ансельм, - развевы не замечаете, что вы все вместе и каждый в частности сидите в стеклянных банкахи не можете шевелиться и двигаться, а тем менее гулять?
Тут ученики и писцы подняли громкий хохот и закричали: «Студент-тос ума сошел: воображает, что сидит в стеклянной банке, а стоит на Эльбском мостуи смотрит в воду. Пойдемте-ка дальше!» - «Ах, - вздохнул студент, - они никогдане видали прелестную Серпентину; они не знают, что такое свобода и жизнь в вереи любви, поэтому они и не замечают тяжести темницы, в которую заключил их Саламандрза их глупость и пошлость, но я, несчастный, погиб в горе и позоре, если она,кого я так невыразимо люблю, меня не спасет». И вот повеял и зашелестел покомнате голос Серпентины: «Ансельм, верь, люби, надейся!» И каждый звук, каклуч, проникал в темницу Ансельма, и стекло расступалось перед этими лучами,покоряясь их власти, и грудь заключенного могла двигаться и подниматься. Всеболее уменьшалась мучительность его состояния, и он ясно видел, что Серпентинаего еще любит и что это только она делает выносимым его пребывание в стекле. Онуже более не заботился о легкомысленных товарищах своего несчастия, а направил всесвои чувства и мысли только на дорогую Серпентину. Но внезапно с другой стороныпослышалось какое-то глухое, противное ворчание. Он скоро мог заметить, что онопроисходило от старого кофейника со сломанной крышкой, который стоял напротив негона маленьком шкафчике. Но, вглядываясь пристальнее, он все более и болееузнавал отвратительные черты старого, сморщенного женского лица, и вскоре передним стояла яблочная торговка от Черных ворот. Она оскалила на него зубы, засмеяласьи воскликнула дребезжащим голосом:
- Эй, эй, сынок, будешь еще упрямиться? Вот попал же подстекло! Говорила вперед: попадешь ты под стекло!
- Что ж, смейся, издевайся, проклятая ведьма! - сказалстудент Ансельм. - Ты виновата во всем, но Саламандр задаст тебе, гадкаясвекла!
- Ого, - возразила старуха, - какой гордый! Ты наступил налицо моим сыночкам, ты обжог мне нос, но я к тебе добра, плутишка, потому чтоты сам по себе был порядочным человеком и дочка моя тоже расположена к тебе. Ноиз-под стекла ты не выйдешь, если я не помогу тебе; достать тебя сама я не могу,но моя кума; крыса, что живет здесь на чердаке, прямо над тобою, она подточитдоску, на которой ты стоишь, ты свалишься вниз, и я поймаю тебя в свой передник,чтобы ты не разбил себе носа и сберег свою гладкую рожицу, и понесу тебяпоскорей к мамзель Веронике, на которой ты должен жениться, когда станешьнадворным советником.
- Оставь меня, чертово детище! - закричал студент Ансельм,полный гнева. - Только твои адские штуки побудили меня к преступлению, котороея должен теперь искупать. Но я терпеливо буду переносить все, потому что я могусуществовать только здесь, где дорогая Серпентина окружает меня любовью и утешением.Слушай, старуха, и оставь надежду. Не покорюсь я твоей силе; я люблю и буду вечнолюбить одну только Серпентину, - я никогда не буду надворным советником,никогда не увижу Веронику, которая через тебя соблазнила меня на зло. Еслизеленая змея не будет моею, то я погибну от тоски и скорби. Прочь, прочь,гадкий урод!
Тут старуха захохотала так, что в комнате раздался звон, ивоскликнула:
- Ну, так сиди тут и пропадай, а мне пора за дело, ведь уменя тут есть еще и другая работа! - Она сбросила свой черный плащ и осталась вотвратительной наготе, потом начала кружиться, и толстые фолианты падали вниз, аона вырывала из них пергаментные листы и, ловко и быстро сцепляя их один сдругим и обвертывая вокруг своего тела, явилась как бы одетой в какой-то пестрыйчешуйчатый панцирь. Брызжа огнем, выскочил черный кот из чернильницы, стоявшей написьменном столе, и завыл в сторону старухи, которая громко закричала от радостии вместе с ним исчезла в дверь. Ансельм заметил, что она направилась в голубуюкомнату, и скоро он услыхал вдали шипенье и гуденье, птицы в саду закричали, попугайзатрещал: «Дер-р-ржи, дер-р-ржи, гр-рабеж, гр-рабеж!» В эту минуту старухавернулась в комнату, держа в руках золотой горшок, и, отвратительно кривляясь ипрыгая, дико закричала:
- В добрый час! В добрый час! Сынок, убей зеленую змею!Скорей, сынок, скорей!
Ансельму показалось, что он слышит глубокий стон, слышит голосСерпентины. Им овладели ужас и отчаяние. Он собрал все силы, напряг все свои нервыи мускулы и ударился О стекло - резкий звон раздался по комнате, и архивариуспоказался в дверях в своем блестящем камчатом шлафроке.
- Гей, гей, сволочь! Ведьмины штуки - чертово наваждение!Эй, сюда, сюда! - так закричал он.
Тут черные волосы старухи стали как щетина; ее красные глазазасверкали адским огнем, и, сжимая острые зубы своей широкой пасти, оназашипела: «Живо иди! Живо шипи!» - и захохотала и заблеяла в насмешку и, крепкоприжимая к себе золотой горшок, стала бросать оттуда полные горсти блестящейземли в архивариуса, но едва только земля касалась его шлафрока, как превращаласьв цветы, которые падали на пол. Тут засверкали и воспламенились лилии нашлафроке, и архивариус стал кидать эти трескучим огнем горящие лилии на ведьму,которая завыла от боли; но когда она прыгала кверху и потрясала свойпергаментный панцирь, лилии погасали и распадались в пепел. «Скорей сюда,сынок!» - закричала старуха, и черный кот, сделав прыжок, кинулся к двери наархивариуса, но серый попугай вспорхнул ему навстречу и схватил его своимкривым клювом за шею, так что оттуда потекла красная огненная кровь, а голосСерпентины воскликнул: «Спасен, спасен!» Старуха в бешенстве и отчаянии, бросивза себя золотой горшок, прыгнула на архивариуса и хотела вцепиться в негосвоими длинными сухими пальцами, но он быстро скинул свой шлафрок и бросил егов старуху. Тогда зашипели, и затрещали, и забрызгали голубые огоньки изпергаментных листов, старуха заметалась, завывая от боли, и все стараласьсхватить побольше земли из горшка, вырвать побольше пергаментных листов изкниг, чтобы подавить жгучее пламя, и, когда ей удавалось бросить на себя землю илипергаментные листы, огонь потухал, но вот как бы изнутри архивариуса вырвалисьи ударили в старуху извивающиеся шипящие лучи. «Гей, гей! На нее и за ней!Победа Саламандру!» - загремел по комнате голос архивариуса, и тысячи молнийзазмеились вокруг воющей старухи. С ревом и воплями мотались кругом в жестокойсхватке кот и попугай; но наконец попугай повалил кота на пол своими сильными крыльямии, проткнув его когтями так, что тот страшно застонал и завизжал в смертельной агонии,выколол ему острым клювом сверкающие глаза, откуда брызнула огненная жидкость.Густой чад поднялся там, где старуха упала под шлафроком; ее вой, ее дикие пронзительныекрики заглохли в отдалении. Распространившийся зловонный дым скоро рассеялся;архивариус поднял шлафрок - под ним лежала гадкая свекла.
- Почтенный господин архивариус, вот вам побежденный враг, -сказал попугай, поднося в своем клюве архивариусу Линдгорсту черный волос.
- Хорошо, любезный, - отвечал архивариус, - а вот лежит имоя побежденная противница; позаботьтесь, пожалуйста, об остальном; сегодня же выполучите, как маленькую douceur[*], шесть кокосовых орехов и новые очки, таккак ваши, я вижу, бессовестно разбиты котом.
[* Знак внимания (фр.).]
- Всегда к вашим услугам, достопочтенный друг и покровитель!- воскликнул довольный попугай и, взявши свеклу в клюв, вылетел в окошко, котороеархивариус отворил для него. Архивариус схватил золотой горшок и громкозакричал:
- Серпентина, Серпентина!
И когда студент Ансельм, радуясь победе архивариуса над мерзкойстарухой, которая готова была его погубить, взглянул на него, он увидал опятьвеличественную, высокую фигуру князя духов, смотрящего на него с несказаннойприятностью и достоинством.
- Апсельм, - сказал князь духов, - не ты, но враждебноеначало, стремившееся разрушительно проникнуть в твою душу и раздвоить тебя ссамим тобою, виновно в твоем неверии. Ты доказал свою верность, будь свободен исчастлив!
Молния прошла внутри Ансельма, трезвучие хрустальныхколокольчиков раздалось сильнее и могучее, чем когда-либо; его фибры и нервы содрогнулись,но все полнее гремел аккорд по комнате, - стекло, в которое был заключенАнсельм, треснуло, и он упал в объятия милой, прелестной Серпентины.
ВИГИЛИЯ ОДИННАДЦАТАЯ
Неудовольствие конректора Паульмана по поводуобнаружившегося в его семействе умоисступления. - Как регистратор Геербрандсделался надворным советником и в сильнейший мороз пришел в башмаках и шелковыхчулках. -
Признание Вероники. -Помолвка при дымящейся суповой миске.
- Но скажите же мне, почтеннейший регистратор, как это нам вчерапроклятый пунш мог до такой степени отуманить головы и довести пас до такихизлишеств? - так говорил конректор Паульман, входя на другое утро в комнату, ещенаполненную разбитыми черепками и посредине которой несчастный парик, распавшийсяна свои первоначальные элементы, плавал в остатках пунша.
Вчера, после того как студент Ансельм выбежал из дома, конректорПаульман и регистратор Геербранд стали кружиться по комнате, раскачиваясь и крича,точно одержимые бесом, и стукаясь головами друг о друга до тех пор, пока маленькаяФренцхен не уложила с великим трудом исступленного папашу в постель, арегистратор не упал в совершенном изнеможении на софу, с которой вскочила Вероника,убежавшая в свою спальню. Регистратор Геербранд обвязал голову синим платком, былвесьма бледен, меланхоличен и стонал:
- Ах, дорогой конректор, не пунш, который mademoiselle Вероникаприготовила превосходно, нет, один только проклятый студент виноват во всем этомбезобразии. Разве вы не замечаете, что он уже давно mente captus?[*] И разве выне знаете также, что сумасшествие заразительно? «Один дурак плодит многих» - извините,это старая пословица; особенно когда выпьешь стаканчик вместе с такимсумасшедшим, то легко сам впадаешь в безумие и маневрируешь, так сказать,непроизвольно подражая всем его экзерцициям. Поверите ли, конректор, что у меняпросто голова кружится, когда я подумаю о сером попугае?
[* Сумасшедший (лат.).]
- Что за вздор! - отвечал конректор. - Ведь это был маленькийстаричок, служитель архивариуса, пришедший в своем сером плаще за студентом Ансельмом.
- Может быть! - сказал регистратор Геербранд. - Но я долженпризнаться, что у меня на душе совсем скверно; всю ночь здесь что-то такоеудивительно наигрывало и насвистывало.
- Это был я, - возразил конректор, - ибо я храплю весьмасильно.
- Может быть! - продолжал регистратор. - Но, конректор,конректор! не без причины позаботился я вчера приготовить нам некотороеудовольствие, и Ансельм все мне испортил... Вы не знаете... О конректор, конректор!- Регистратор Геербранд вскочил, сорвал платок с головы, обнял конректора, пламеннопожал ему руку, еще раз воскликнул сокрушенным голосом: - О конректор,конректор! - и быстро выбежал вон, схватив шляпу и палку.
«Ансельма теперь и на порог к себе не пущу, - сказалконректор Паульман сам себе, - ибо я вижу теперь ясно, что он своим скрытымсумасшествием лишает лучших людей последней капли рассудка; регистратор вот ужепопался - я еще пока держусь, но тот дьявол, что так сильно стучался во время вчерашнейпопойки, может наконец ворваться и начать свою игру. Итак, apage, Satanas![*]Прочь, Ансельм!»
[* Изыди, сатана! (лат.)]
Вероника стала задумчивой, не говорила ни слова, только повременам очень странно улыбалась и всего охотнее оставалась одна. «И эта уАнсельма на душе, - со злобою сказал конректор, - хорошо, что он совсем не показывается;я знаю, что он меня боится, этот Ансельм, поэтому и не приходит». Последниеслова конректор Паульман произнес совершенно громко; у Вероники, которая приэтом присутствовала, показались слезы на глазах, и она сказала со вздохом:
- Ах, разве Ансельм может прийти? Ведь он уже давно заперт встеклянной банке.
- Как? Что? - воскликнул конректор Паульман. - Ах, боже,боже! Вот и она уж бредит, как регистратор; скоро дойдет, пожалуй, до кризиса.Ах ты, проклятый, мерзкий Ансельм! - Он тотчас же побежал за докторомЭкштейном, который улыбнулся и сказал опять: «Ну! ну!» - но на этот раз ничегоне прописал, а, уходя, прибавил к своему краткому изречению еще следующее:
- Нервные припадки, - само пройдет, на воздух - гулять,развлекаться - театр - «Воскресный ребенок», «Сестры из Праги», - пройдет!
«Никогда доктор не был таким красноречивым, - подумал конректорПаульман, - просто болтлив!» Прошло много дней, недель, месяцев; Ансельм исчез,но и регистратор Геербранд не показывался, как вдруг 4 февраля, ровно в двенадцатьчасов дня, он вошел в комнату копректора Паульмана в новом, отличного сукна и модногофасона платье, в башмаках и шелковых чулках, несмотря на сильный мороз, и сбольшим букетом живых цветов в руках. Торжественно приблизился он к изумленномуего нарядом конректору, обнял его деликатнейшим манером и проговорил:
- Сегодня, в день именин вашей любезной и многоуважаемойдочери mademoiselle Вероники, я хочу прямо высказать все, что уже давно лежит уменя на сердце! Тогда, в тот злополучный вечер, когда я принес в кармане своегосюртука ингредиенты для пагубного пунша, я имел в мыслях сообщить вам радостноеизвестие и в веселии отпраздновать счастливый день. Уже тогда я узнал, чтопроизведен в надворные советники; ныне же я получил и надлежащий патент на сие повышениеcum nomine et sigillo principis[*], каковой и храню в своем кармане.
[* С именем и печатью государя (лат.).]
- Ах, ах! господин регистр... господин надворный советникГеербранд, хотел я сказать, - пробормотал конректор.
- Но только вы, почтеннейший конректор, - продолжалновопроизведенный надворный советник Геербранд, - только вы можете довершить моеблагополучие. Уже давно любил я втайне mademoiselle Веронику и могу похвалитьсяс ее стороны не одним дружелюбным взглядом, который мне ясно показывает, что и яей не противен. Короче, почтенный конректор, я, надворный советник Геербранд, прошуу вас руки вашей любезной дочери mademoiselle Вероники, с которою я и намерен, есливы не имеете ничего против, в непродолжительном времени вступить в законноесупружество.
Конректор Паульман в изумлении всплеснул руками ивоскликнул:
- Эй, эй, эй, господин регистр... господин надворныйсоветник, хотел я сказать, кто бы это подумал? Ну, если Вероника в самом делевас любит, я с своей стороны не имею ничего против; может быть, даже под еетеперешней меланхолией лишь скрывается страсть к вам, почтеннейший надворный советник?Знаем мы эти штуки!
В это мгновение вошла Вероника, по обыкновению бледная ирасстроенная. Надворный советник Геербранд подошел к ней, упомянул в искуснойречи об ее именинах и передал ей ароматный букет вместе с маленькой коробочкой,из которой, когда она ее открыла, засверкали блестящие сережки. Внезапный румянецпоказался па ее щеках, глаза загорелись живее, и она воскликнула:
- Ах, боже мой, ведь это те самые сережки, которые янадевала и которым радовалась несколько месяцев тому назад!
- Как это возможно, - вступился надворный советникГеербранд, нисколько сконфуженный и обиженный, - когда я только час тому назадкупил это украшение в Замковой улице за презренные деньги?
Но Вероника уже не слушала, она стояла перед зеркалом и проверялаэффект сережек, которые вдела в свои маленькие ушки. Конректор Паульман с важнойминой возвестил ей повышение Друга Геербранда и его предложение. Вероника проницательнымвзглядом посмотрела на надворного советника и сказала:
- Я давно знала, что вы хотите на мне жениться. Что ж, пустьтак и будет! Я обещаю вам сердце и руку, но я должна вам сначала, - вам обоим: отцуи жениху, - открыть многое, что тяжело лежит у меня на душе, я должна вам это сказатьсейчас же, хотя бы остыл суп, который Френцхен, как я вижу, ставит на стол. -И, не дожидаясь ответа конректора и надворного советника, хотя у них, очевидно,слова уже были на языке, Вероника продолжала: - Вы можете мне поверить,любезный батюшка, что я всем сердцем любила Ансельма, и когда регистратор Геербранд,который теперь сам сделался надворным советником, уверил нас, что Ансельм можетдостигнуть того же чина, я решила, что он, и никто другой, будет моим мужем. Нотут оказалось, что чуждые, враждебные существа хотят его вырвать у меня, и я прибеглак помощи старой Лизы, которая прежде была моей няней, а теперь сделаласьворожеей, великой колдуньей. Она обещала мне помочь и совершенно отдать Ансельмав мои руки. Мы пошли с нею в полночь осеннего равноденствия на перекресток; оназаклинала там адских духов, и с помощью черного кота мы произвели маленькоеметаллическое зеркало, в которое мне достаточно было посмотреть, направляя своипомыслы на Ансельма, чтобы совершенно овладеть его чувствами и мыслями. Нотеперь я сердечно в этом раскаиваюсь и отрекаюсь от всех сатанических чар. Саламандрпобедил старуху; я слышала ее вопли, но помочь было нечем; когда попугай съелее как свеклу, мое металлическое зеркало с треском разбилось. - Вероника вынулаиз рабочей коробки куски разбитого зеркала и локон и, подавая то и другое надворномусоветнику Геербранду, продолжала: - Вот вам, возлюбленный надворный советник,куски зеркала, бросьте их нынче в полночь с Эльбского моста, оттуда, где стоиткрест, в прорубь, а локон сохраните на вашей верной груди. Я еще раз отрекаюсьот всех сатанических чар и сердечно желаю Ансельму счастья, так как он теперьсочетался с зеленой змеей, которая гораздо красивее и богаче меня. А я будувас, любезный надворный советник, любить и уважать, как хорошая жена.
- Ах, боже, боже! - воскликнул конректор Паульман, преисполненныйскорби. - Она сумасшедшая, она сумасшедшая, она никогда не может быть надворнойсоветницей, она сумасшедшая!
- Нисколько, - возразил надворный советник Геербранд, - мнеизвестно, что mademoiselle Вероника питала некоторую склонность к помешавшемусяАнсельму и, может быть, в припадке увлечения, так сказать, она и обратилась к колдунье,которая, по-видимому, есть не кто иная, как известная гадальщица от Озерных ворот,старуха Рауэрин. Трудно также отрицать существование тайных искусств, могущихпроизводить на человека весьма зловредное действие, о чем мы читаем уже у древних,а что mademoiselle Вероника говорит о победе Саламандра и сочетании Ансельма с зеленойзмеею - это, конечно, есть только поэтическая аллегория, некоторая, таксказать, поэма, в которой она воспела свой окончательный разрыв со студентом.
- Считайте это за что хотите, любезный надворный советник, -сказала Вероника, - хоть за нелепый сон, пожалуй.
- Отнюдь нет, - возразил надворный советник Геербранд, - ибоя знаю, что и студент Ансельм одержим тайными силами, возбуждающими и подстрекающимиего ко всевозможным безумным выходкам.
Конректор Паульман не мог долее удерживаться, его прорвало:
- Постойте, ради бога, постойте! Напились мы, что ли, опятьпроклятого пуншу или действует на нас сумасшествие Ансельма? Господин надворныйсоветник, что за чепуху вы опять городите? Впрочем, я хочу думать, что это тольколюбовь затемняет ваш рассудок; ну, после свадьбы это скоро пройдет, а то я боялсябы, что вы впадете в некоторое безумие, и можно было бы иметь опасения запотомство, - не наследовало бы оно родительского недуга. Ну, я даю вамотцовское благословение на радостное сочетание и позволю вам как жениху иневесте поцеловать друг друга.
Что и было тотчас же исполнено, и, прежде чем простылпринесенный суп, формальная помолвка была заключена. Несколько недель спустя госпожанадворная советница Геербранд сидела действительно, как она себя прежде видела духовнымиочами, у окна в прекрасном доме па Новом рынке и, улыбаясь, смотрела на мимоходящихщеголей, которые, лорнируя ее, восклицали: «Что за божественная женщинанадворная советница Геербранд!»
ВИГИЛИЯ ДВЕНАДЦАТАЯ
Известие об имении, доставшемся студенту Ансельму как зятюархивариуса
Линдгорста, и о том,как он живет там с Серпентиною. - Заключение.
Как глубоко я чувствовал в душе своей высокое блаженствоАнсельма, который, теснейшим образом соединившись с прелестною Серпентиной, переселилсяв таинственное, чудесное царство, в котором он признал свое отечество, покоторому уже так давно тосковала его грудь, полная странных стремлений и предчувствий.Но тщетно старался я тебе, благосклонный читатель, хотя несколько намекнутьсловами на те великолепия, которыми теперь окружен Ансельм. С отвращениемзамечал я бледность и бессилие всякого выражения. Я чувствовал себя погруженнымв ничтожество и мелочи повседневной жизни; я томился в мучительномнедовольстве; я бродил в какой-то рассеянности; короче, я впал в то состояниестудента Ансельма, которое я тебе, благосклонный читатель, описал в четвертой-вигилии.
Я очень мучился, пересматривая те одиннадцать, которыеблагополучно окончил, и думал, что, верно, мне уж никогда не будет даноприбавить двенадцатую в качестве завершения, ибо каждый раз, как я садился вночное время, чтобы докончить мой рассказ, казалось, какие-то лукавые духи(может быть, родственники, пожалуй, разные cousins germains убитой ведьмы) подставлялимне блестящий, гладко полированный металл, в котором я видел только свое «я» - бледное,утомленное и грустное, как регистратор Геербранд после попойки. Тогда я бросалперо и спешил в постель, чтобы, по крайней мере, во сне видеть счастливогоАнсельма и прелестную Серпентину. Так продолжалось много дней и ночей, каквдруг я совершенно неожиданно получил следующую записку от архивариусаЛиндгорста: «Ваше благородие, как я известился, вы описали в одиннадцативигилиях странные судьбы моего доброго зятя, бывшего студента, а в настоящеевремя - поэта Ансельма, и бьетесь теперь над тем, чтобы в двенадцатой ипоследней вигилии сказать что-нибудь о его счастливой жизни в Атлантиде, кудаон переселился с моею дочерью в хорошенькое поместье, которым я владею там.Хотя я не совсем доволен, что вы открыли читающей публике мою настоящуюприроду, так как это может подвергнуть меня тысяче неприятностей на службе идаже возбудить в государственном совете спорный вопрос: может ли Саламандр подприсягою и с обязательными по закону последствиями быть принят нагосударственную службу и можно ли вообще поручать таковому солидные дела, таккак, по Габалису и Сведенборгу, стихийные духи вообще не заслуживают доверия;хотя может также произойти и то, что теперь мои лучшие друзья будут избегать моихобъятий из опасения внезапного, для париков и фраков пагубного, воспламенения; несмотряна все это, я хочу помочь вашему благородию в окончании вашего рассказа, таккак в нем заключается много доброго обо мне и о моей любезной замужней дочери.(Как хотел бы я и двух остальных также сбыть с рук!) Поэтому, если вы хотитенаписать двенадцатую вигилию, то оставьте вашу каморку, спуститесь с вашего проклятогопятого этажа и приходите ко мне. В известной уже вам голубой пальмовой комнатевы найдете все письменные принадлежности, и затем вам можно будет в немногихсловах сообщить читателям то, что вы сами увидите, и это гораздо лучше, чем пространноописывать такую жизнь, которую вы ведь знаете только понаслышке. С совершенным почтением,вашего благородия покорный слуга Саламандр Линдгорст, королевский тайныйархивариус».
Эта несколько грубая, но все-таки дружелюбная запискаархивариуса Линдгорста была мне в высшей степени приятна. Хотя, по-видимому,чудной старик знал, каким странным способом мне стали известны судьбы его зятя,- о чем я, обязавшись тайною, должен умолчать даже и перед тобою, благосклонныйчитатель, - но он не принял этого так дурно, как я мог опасаться. Он сам предлагалруку помощи для окончания моего труда, и отсюда я имел право заключить, что он,в сущности, согласен, чтобы его чудесное существование в мире духов огласилосьпосредством печати. Может быть, думал я, он даже почерпнет отсюда надеждускорее выдать замуж остальных своих дочерей, потому что, может быть, западетискра в душу того или другого юноши и зажжет в ней тоску по зеленой змее,которую он затем, в день вознесения, поищет и найдет в кусте бузины. Несчастиеже, постигшее студента Ансельма, его заключение в стеклянную банку, послужитновому искателю серьезным предостережением хранить себя от всякого сомнения, отвсякого неверия. Ровно в одиннадцать часов погасил я свою лампу и пробрался кархивариусу Линдгорсту, который уже ждал меня на крыльце.
- А, это вы, почтеннейший! Ну, очень рад, что вы не отверглимоих добрых намерений, идемте! - И он повел меня через сад, полный ослепительногоблеска, в лазурную комнату, где я увидел фиолетовый письменный стол, за которымнекогда работал Ансельм. Архивариус Линдгорст исчез, но тотчас же опять явился,держа в руке прекрасный золотой бокал, из которого высоко поднималось голубоепотрескивающее пламя. - Вот вам, - сказал он, - любимый напиток вашего друга, капельмейстераИоганнеса Крейслера. Это - зажженный арак, в который я бросил немножко сахару. Отведайтенемного, а я сейчас скину мой шлафрок, и в то время как вы будете сидеть и смотретьи писать, я, для собственного удовольствия и вместе с тем чтобы пользоватьсявашим дорогим обществом, буду опускаться и подниматься в бокале.
- Как вам угодно, досточтимый господин архивариус, -возразил я, - но только, если вы хотите, чтобы я пил из этого бокала,пожалуйста, не...
- Не беспокойтесь, любезнейший! - воскликнул архивариус,быстро сбросил свой шлафрок и, к моему немалому удивлению, вошел в бокал и исчезв пламени. Слегка отдувая пламя, я отведал напиток - он был превосходен!
С тихим шелестом и шепотом колеблются изумрудные листьяпальм, словно ласкаемые утренним ветром. Пробудившись от сна, поднимаются они итаинственно шепчут о чудесах, как бы издалека возвещаемых прелестными звуками арфы.Лазурь отделяется от стен и клубится ароматным туманом туда и сюда, по вотослепительные лучи пробиваются сквозь туман, и он как бы с детскою радостьюкружится и свивается и неизмеримым сводом поднимается над пальмами. Но все ослепительнеепримыкает луч к лучу, и вот в ярком солнечном блеске открывается необозримаяроща, и в ней я вижу Ансельма. Пламенные гиацинты, тюльпаны и розы поднимаютсвои прекрасные головки, и их ароматы ласковыми звуками восклицают счастливцу: «Ходимежду нами, возлюбленный, ты понимаешь нас, наш аромат есть стремление любви,мы любим тебя, мы твои навсегда!» Золотые лучи горят в пламенных звуках: «Мы - огонь,зажженный любовью. Аромат есть стремление, а огонь есть желание, и не живем лимы в груди твоей? Мы ведь твое собственное желание!» Шумят и шепчут темные кусты,высокие деревья: «Приди к нам, счастливый возлюбленный! Огонь есть желание, но надежда- наша прохладная тень. Мы с любовью будем шептаться над тобою, потому что тынас понимаешь, потому что любовь живет в груди твоей». Ручьи и источники плещути брызжут: «Возлюбленный, не проходи так скоро, загляни в нас, здесь живет твойобраз, мы любовно храним его, потому что ты нас понял». Ликующим хором щебечут ипоют пестрые птички: «Слушай нас, слушай нас! Мы - радость, блаженство, восторглюбви!» Но с тихой тоскою смотрит Ансельм на великолепный храм, что возвышаетсявдали. Искусные колонны кажутся деревьями, капители и карнизы - сплетающимисяакантовыми листами, которые, сочетаясь в замысловатые гирлянды и фигуры, дивноукрашают строение. Ансельм подходит к храму, с тайным блаженством взирает наудивительно испещренный мрамор ступеней... «Нет! - восклицает он в избыткевосторга, - она уже недалеко!» И вот выходит в величавой красоте и прелестиСерпентина изнутри храма; она несет золотой горшок, из которого вырославеликолепная лилия. Несказанное блаженство бесконечного влечения горит впрелестных глазах; так смотрит она на Ансельма и говорит: «Ах, возлюбленный!лилия раскрыла свою чашечку, высочайшее исполнилось, есть ли блаженство, подобноенашему?» Ансельм обнимает ее в порыве горячего желания; лилия пылает пламеннымилучами над его головою. И громче колышутся деревья и кусты; яснее и радостнееликуют источники; птицы, пестрые насекомые пляшут и кружатся; веселый,радостный, ликующий шум в воздухе, в водах, па земле - празднуется праздник любви!Молнии сверкают в кустах, алмазы, как блестящие глаза, выглядывают из земли; высокимилучами поднимаются фонтаны, чудные ароматы веют, шелестя крылами, - этостихийные духи кланяются лилии и возвещают счастье Ансельма. Он поднимает голову,озаренную лучистым сиянием. Взоры ли это? слова ли? пение ли? Но ясно звучит: «Серпентина!вера в тебя и любовь открыли мне сердце природы! Ты принесла мне ту лилию, что произрослаиз золота, из первобытной силы земной, еще прежде, чем Фосфор зажег мысль, -эта лилия есть видение священного созвучия всех существ, и с этим выдением ябуду жить вечно в высочайшем блаженстве. Да, я, счастливец, познал высочайшее:я буду вечно любить тебя, о Серпентина! Никогда не поблекнут золотые лучилилии, ибо с верою и любовью познание вечно!» [*]
[* Здесь кончается перевод В. С. Соловьева. Заключительныеабзацы переведены А. В. Федоровым. - Ред.]
Видением, благодаря которому я узрел студента Ансельмаживым, в его имении в Атлантиде, я обязан чарам Саламандра, и дивом было то,что, когда оно исчезло как бы в тумане, все это оказалось аккуратно записаннымна бумаге, лежавшей передо мной на лиловом столе, и запись как будто была сделанамною же. Но вот меня пронзила и стала терзать острая скорбь: «Ах, счастливыйАнсельм, сбросивший бремя обыденной жизни, смело поднявшийся на крыльях любви кпрелестной Серпентине и живущий теперь блаженно и радостно в своем имении вАтлантиде! А я, несчастный! Скоро, уже через каких-нибудь несколько минут, я исам покину этот прекрасный зал, который еще далеко не есть то же самое, чтоимение в Атлантиде, окажусь в своей мансарде, и мой ум будет во власти жалкогоубожества скудной жизни, и, словно густой туман, заволокут мой взор тысячибедствий, и никогда уже, верно, не увижу я лилии». Тут архивариус Линдгорсттихонько похлопал меня по плечу и сказал:
- Полно, полно, почтеннейший! Не жалуйтесь так! Разве самивы не были только что в Атлантиде и разве но владеете, вы там, по крайней мере,порядочной мызой как поэтической собственностью вашего ума? Да разве и блаженствоАнсельма есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой священная гармония всегосущего открывается как глубочайшая из тайн природы!