Скачать сказку в формате PDF
Сказка Гофмана
Песочный Человек
НАТАНАЭЛЬ - ЛОТАРУ
Вы, верно, все теперь в ужасномбеспокойстве, что я так долго-долго не писал. Матушка, конечно, сердится, а Клара,пожалуй, думает, что я провождаю жизнь свою в шумных удовольствиях и совсемпозабыл прелестного моего ангела, чей облик столь глубоко запечатлен в моем умеи сердце. Но это несправедливо: всякий день и во всякий час я вспоминаю о вас, ив сладостных снах является мне приветливый образ милой моей Клерхен, и светлыеглаза ее улыбаются мне так же пленительно, как это бывало, когда я приходил квам. Ах, в силах ли был я писать вам в том душевном смятении, какое доселерасстраивало все мои мысли! Что-то ужасное вторглось в мою жизнь! Мрачноепредчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мною подобно черным тенямоблаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца. Но прежде надобносказать тебе, что со мною случилось. Я знаю, что должен это сделать, но едвапомыслю о том, во мне подымается безумный смех. Ах, любезный Лотар, как сумею ядать почувствовать тебе хоть отчасти, что случившееся со мной несколько дней томуназад и впрямь могло губительно возмутить мою жизнь! Когда бы ты был здесь, тоувидел бы все сам; однако ж теперь ты, верно, почтешь меня за сумасбродногодуховидца. Одним словом, то ужасное, что случилось со мною и произвело на менясмертоносное впечатление, от которого я тщетно силюсь избавиться, состоялопросто-напросто в том, что несколько дней тому назад, именно 30 октября, вполдень, ко мне в комнату вошел продавец барометров и предложил мне своитовары. Я ничего не купил, да еще пригрозил сбросить его с лестницы, в ответ начто он незамедлительно удалился сам.
Ты догадываешься, что только совсемнеобыкновенные обстоятельства, оставившие глубокий след в моей жизни, могли придатьважность сему приключению, так что особа злополучного старьевщика должна былаоказать на меня действие столь губительное. И это так. Я собираю все свои силы,чтобы спокойно и терпеливо рассказать тебе кое-что из времен ранней моейюности, дабы подвижному твоему уму отчетливо и ясно представилось все в живых образах.Но едва хочу приступить к этому, как уже слышу твой смех и слова Клары: «Даведь это сущее ребячество!» Смейтесь, прошу вас, смейтесь надо мною от всегосердца! Очень прошу вас! Но, боже милостивый, - волосы мои становятся дыбом, имне кажется, что, умоляя вас смеяться надо мной, я нахожусь в таком же безумномотчаянии, в каком Франц Моор заклинал Даниеля. Но скорее к делу!
Кроме как во время обеда, я, братьямои и сестры редко видели днем нашего отца. Вероятно, он был очень занят своеюдолжностью. После ужина, который, по старинному обыкновению, подавали уже всемь часов, мы все вместе с матушкой шли в отцовский кабинет и рассаживались закруглым столом. Отец курил табак и время от времени прихлебывал пиво из большогостакана. Часто рассказывал он нам различные диковинные истории, причем сам приходилв такой раж, что его трубка всегда погасала, и я должен был подносить к ней горящуюбумагу и снова ее разжигать, что меня весьма забавляло. Нередко также давал он намкнижки с картинками, а сам, безмолвный и неподвижный, сидел в креслах, пускаявокруг себя такие густые облака дыма, что мы все словно плавали в тумане. Втакие вечера мать бывала очень печальна и, едва пробьет девять часов, говорила:«Ну, дети! Теперь в постель! В постель! Песочный человек идет, я уже примечаю!»И правда, всякий раз я слышал, как тяжелые, мерные шаги громыхали по лестнице; верно,то был Песочный человек. Однажды это глухое топание и грохот особенно напугалименя; я спросил мать, когда она нас уводила: «Ах, маменька, кто ж этот злой Песочник,что всегда прогоняет нас от папы? Каков он с виду?» - «Дитя мое, нет никакогоПесочника, - ответила мать, - когда я говорю, что идет Песочный человек, этолишь значит, что у вас слипаются веки и вы не можете раскрыть глаз, словно вамих запорошило песком». Ответ матери не успокоил меня, и в детском моем умеявственно возникла мысль, что матушка отрицает существование Песочного человекадля того только, чтоб мы его не боялись, - я-то ведь всегда слышал, как он подымаетсяпо лестнице! Подстрекаемый любопытством и желая обстоятельно разузнать все о Песочномчеловеке и его отношении к детям, я спросил наконец старую нянюшку, пестовавшуюмою младшую сестру, что это за человек такой, Песочник? «Эх, Танельхен, - сказалаона, - да неужто ты еще не знаешь? Это такой злой человек, который приходит задетьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глазапригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладетребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там вгнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушнымчеловеческим детям». И вот воображение мое представило мне страшный образ жестокогоПесочника; вечером, как только загремят на лестнице шаги, я дрожал от тоски и ужаса.Мать ничего не могла добиться от меня, кроме прерываемых всхлипываниями криков:«Песочник! Песочник!» Опрометью убегал я в спальню, и всю ночь мучил меняужасающий призрак Песочного человека. Я уже пришел в такие лета, что могуразуметь, что с Песочным человеком и его гнездом на луне все обстоит не совсемтак, как это насказала мне нянюшка; однако ж Песочный человек все еще оставалсядля меня страшным призраком, - ужас и трепет наполняли меня, когда я не толькослышал, как он подымается по лестнице, но и с шумом раскрывает дверь в кабинетотца и входит туда. Иногда он подолгу пропадал. Но после того приходилнесколько дней кряду. Так прошло немало лет, и все же я никак не мог свыкнутьсяс этим зловещим наваждением и в моей душе не меркнул образ жестокого Песочника.Короткое его обхождение с моим отцом все более и более занимало моевоображение; спросить об этом самого отца не дозволяла какая-то непреодолимаяробость, но желание самому - самому исследовать эту тайну, увидетьбаснословного Песочника, возрастало во мне год от году. Песочный человек увлекменя на стезю чудесного, необычайного, куда так легко совратить детскую душу. Ничтотак не любил я, как Читать или слушать страшные истории о кобольдах, ведьмах, гномахи пр.; но над всеми властвовал Песочный человек, которого я беспрестаннорисовал повсюду, - на столах, шкафах, стенах, углем и мелом в самых странных иотвратительных обличьях. Когда мне минуло десять лет, мать, выпроводив меня из детской,отвела мне комнатушку в коридоре неподалеку от отцовского кабинета. Нас все ещеторопливо отсылали спать, едва пробьет девять часов и в доме послышитсяприближение незнакомца. Из своей каморки я слышал, как он входил к отцу, ивскоре мне начинало казаться, что по дому разносится какой-то тонкий, страннопахнущий чад. Любопытство все сильнее распаляло меня и наконец придало мнерешимость как-нибудь да повидать Песочного человека. Часто, как только уйдетмать, я прокрадывался из своей комнатушки в коридор. Но не мог ничегоприметить, ибо, когда я достигал места, откуда мог увидеть Песочного человека,он уже затворял за собою дверь. Наконец, гонимый необоримым желанием, я решил спрятатьсяв отцовском кабинете и дождаться там Песочного человека.
Однажды вечером, по молчаливостиотца и печальной задумчивости матери, я заключил, что должен прийти Песочныйчеловек; а посему, сказавшись весьма усталым и не дожидаясь девяти часов, яоставил комнату и притаился в темном закоулке подле самой двери. Входная дверьзаскрипела; в сенях и на лестнице послышались медленные, тяжелые шаги. Мать торопливопрошла мимо, уводя детей. Тихо-тихо растворил я дверь отцовской комнаты. Он сидел,по своему обыкновению, безмолвный и неподвижный, спиною ко входу; он меня незаметил, я проворно скользнул в комнату и укрылся за занавеску, которой былзадернут открытый шкаф, где висело отцовское платье. Ближе - все ближеслышались шаги, - за дверьми кто-то странно кашлял, кряхтел и бормотал. Сердцемое билось от страха и ожидания. Вот шаги загромыхали подле самой двери, -подле самой двери. Кто-то сильно рванул ручку, дверь со скрипом растворилась! Крепясьизо всех сил, я осторожно высовываю голову вперед. Песочный человек стоит посредикомнаты прямо перед моим отцом, яркий свет свечей озаряет его лицо! Песочник,страшный Песочник - да это был старый адвокат Коппелиус, который частенько унас обедал!
Однако ж никакое самое страшное видениене могло повергнуть меня в больший ужас, нежели этот самый Коппелиус. Представьсебе высокого, плечистого человека с большой нескладной головой,землисто-желтым лицом; под его густыми седыми бровями злобно сверкаютзеленоватые кошачьи глазки; огромный здоровенный нос навис над верхней губой.Кривой рот его нередко подергивается злобной улыбкой; тогда на щеках выступают двабагровых пятна и странное шипение вырывается из-за стиснутых зубов. Коппелиусявлялся всегда в пепельно-сером фраке старинного покроя; такие же были у него камзоли панталоны, а чулки черные и башмаки со стразовыми пряжками. Маленький парикедва прикрывал его макушку, букли торчали торчком над его большими багровымиушами, а широкий глухой кошелек топорщился на затылке, открывая серебряную пряжку,стягивающую шейный платок. Весь его облик вселял ужас и отвращение; но особливоненавистны были нам, детям, его узловатые косматые ручищи, так что нам претиловсе, до чего бы он ни дотронулся. Он это приметил и стал тешить себя тем, чтопод разными предлогами нарочно трогал печения или фрукты, которые добрая нашаматушка украдкой клала нам на тарелки, так что мы, со слезами на глазах,смотрели на них и не могли от тошноты и гадливости отведать те лакомства,которые нас всегда радовали. Точно так же поступал он по праздникам, когда отецналивал нам по рюмке сладкого вина. Он спешил перебрать все своими ручищами, а тои подносил рюмку к синим губам и заливался адским смехом, заметив, что мы несмели обнаружить нашу досаду иначе, как только тихими всхлипываниями. Он всегданазывал нас зверенышами, в его присутствии нам не дозволялось и пикнуть, и мы отвсей души проклинали мерзкого, враждебного человека, который с умыслом и намерениемотравлял наши невиннейшие радости. Матушка, казалось, так же как и мы,ненавидела отвратительного Коппелиуса, ибо стоило ему появиться, как ее веселаянепринужденность сменялась мрачной и озабоченной серьезностью. Отец обходился сним как с высшим существом, которое надобно всячески ублажать и терпеливосносить все его невежества. Довольно было малейшего намека - и для негоготовили любимые кушанья и подавали редкостные вина.
Когда я увидел Коппелиуса, то меня,повергнув в ужас и трепет, осенила внезапная мысль, что ведь никто другой и немог быть Песочным человеком, но этот Песочный человек уже не представлялся мнебукой нянюшкиных сказок, который таскает детские глаза на прокорм своему отродиюв совиное гнездо на луне, - нет! - это был отвратительный призрачный колдун,который всюду, где бы он ни появлялся, приносил горесть, напасть - временную ивечную погибель.
Я стоял словно завороженный. Высунувголову из занавесок, я так и застыл, подслушивая, хотя и рисковал быть открытыми, как я хорошо понимал, жестоко наказанным. Отец встретил Коппелиуса весьматоржественно. «Живей! За дело!» - воскликнул тот глухим гнусавым голосом искинул с себя платье. Отец безмолвно и мрачно снял шлафрок, и они облачились вдлинные черные балахоны. Откуда они их взяли, я проглядел. Отец отворил дверцы стенногошкафа; и я увидел: то, что я издавна считал шкафом, была скорее черная выемка,где стоял небольшой очаг. Коппелиус приблизился, и голубое пламя, потрескивая, взвилосьнад очагом. Множество диковинных сосудов стояло вокруг. О боже! Когда старыймой отец склонился над огнем, - какая ужасная случилась с ним перемена! Казалось,жестокая судорожная боль преобразила его кроткое честное лицо в уродливую отвратительнуюсатанинскую личину. Он походил на Коппелиуса! Сей последний, взяв раскаленные щипцы,вытаскивал ими добела раскаленные комья какого-то вещества, которое он потомусердно бил молотком. Мне чудилось, что везде вокруг мелькает множествочеловеческих лиц, только без глаз, - вместо них ужасные, глубокие черные впадины.«Глаза сюда! Глаза!» - воскликнул Коппелиус глухим и грозным голосом. Объятый неизъяснимымужасом, я вскрикнул и рухнул из моей засады на пол. И вот Коппелиус схватилменя. «А, звереныш! Звереныш! - заблеял он, скрежеща зубами, поднял меня и швырнулна очаг, так что пламя опалило мои волосы. - Теперь у нас есть глаза, глаза, - чудесныедетские глаза», - так бормотал Коппелиус и, набрав в печи полные горстираскаленных угольков, собирался бросить их мне в лицо. И вот отец мой,простирая к нему руки, взмолился: «Мастер! Мастер! - оставь глаза моему Натанаэлю,- оставь!» Коппелиус громко захохотал: «Пусть у малого останутся глаза, и онхорошенько выплачет свой урок на этом свете; ну а все же мы наведем ревизию,как там у него прилажены руки и ноги». И вот он схватил меня с такой силой, чтоу меня захрустели все суставы, и принялся вертеть мои руки и ноги, то выкручиваяих, то вправляя. «Ага, - эта вот не больно ладно ходит! - а эта хорошо, как и было!Старик знал свое дело!» - так шипел и бормотал Коппелиус. Но у меня в глазах всепотемнело и замутилось, внезапная судорога пронзила все существо мое - я ничегоболее не чувствовал. Теплое нежное дыхание коснулось моего лица, я пробудился какбы от смертного сна, надо мною склонилась мать. «Тут ли еще Песочник?» -пролепетал я. «Нет, милое дитя мое, нет, он давным-давно ушел и не сделает тебеничего дурного!» - так говорила матушка и целовала и прижимала к сердцувозвращенного ей любимого сына.
Но для чего утруждать тебя, любезныйЛотар? Для чего столь пространно пересказывать тебе все подробности, когда ещетак много надобно сообщить тебе? Словом, мое подслушивание было открыто, иКоппелиус жестоко обошелся со мной. Испуг и ужас произвели во мне сильнуюгорячку, которою и страдал я несколько недель. «Тут ли еще Песочник?» - то былипервые мои разумные слова и знак моего выздоровления, моего спасения. Теперь остаетсярассказать тебе о самом страшном часе моей юности; тогда ты убедишься: не ослаблениеглаз моих тому причина, что все представляется мне бесцветным, а темное предопределениеи впрямь нависло надо мною, подобно мрачному облаку, которое я, быть может,рассею только смертью.
Коппелиус не показывался более;разнесся слух, что он оставил город.
Минуло около года, мы, по старому, неизменномусвоему обыкновению, сидели вечером за круглым столом. Отец был весел и рассказывалмножество занимательных историй, случившихся с ним в путешествиях, во временаего молодости. И вот, когда пробило девять часов, мы внезапно услышали, как заскрипелипетли входной двери и медленные чугунные шаги загремели в сенях и по лестнице.«Это Коппелиус!» - сказала, побледнев, матушка. «Да! - это Коппелиус», -повторил отец усталым, прерывающимся голосом. Слезы хлынули из глаз матушки. «Отец!Отец! - вскричала она. - Неужто все еще надо?» - .»В последний раз! - отвечалон, - в последний раз приходит он ко мне, обещаю тебе. Ступай, ступай с детьми!Идите, идите спать! Покойной ночи!»
Меня словно придавил тяжелыйхолодный камень - дыхание мое сперлось! Мать, видя, что я застыл внеподвижности, взяла меня за руку: «Пойдем, Натанаэль, пойдем!» Я позволилувести себя, я вошел в свою комнату. «Будь спокоен, будь спокоен, ложись впостель - спи! спи!» - крикнула мне вслед матушка; однако ж, томимыйнесказанным внутренним страхом и беспокойством, я не мог сомкнуть вежд.Ненавистный, мерзкий Коппелиус, сверкая глазами, стоял передо мной, глумливосмеясь, и я напрасно силился отогнать от себя его образ. Верно, было уже околополуночи, когда раздался страшный удар, словно выстрелили из пушки. Весь дом затрясся,что-то загромыхало и зашипело подле моей двери, а входная дверь с трескомзахлопнулась. «Это Коппелиус!» - воскликнул я вне себя и вскочил с постели. Ивдруг послышался пронзительный крик безутешного, непереносимого горя; ябросился в комнату отца; дверь была отворена настежь, удушливый чад валил мне навстречу,служанка вопила: «Ах, барин, барин!» Перед дымящимся очагом на полу лежал мойотец, мертвый, с черным, обгоревшим, обезображенным лицом; вокруг него визжалии выли сестры - мать была в беспамятстве. «Коппелиус, исчадие ада, ты убил отцамоего!» - так воскликнул я и лишился чувств. Спустя два дня, когда тело моегоотца положили в гроб, черты его снова просветлели и стали тихими и кроткими,как в продолжение всей его жизни. Утешение сошло в мою душу, когда я подумал, чтоего союз с адским Коппелиусом не навлечет на него вечного осуждения.
Взрыв разбудил соседей, о происшедшемразнеслась молва, и власти, уведомившись о том, хотели потребовать Коппелиуса кответу; но он бесследно исчез из города.
Теперь, любезный мой друг, когда яоткрою тебе, что помянутый продавец барометров был не кто иной, как проклятыйКоппелиус, то ты не станешь пенять на меня, что я понапрасну возомнил, будто этовраждебное вторжение принесет мне великое несчастье. Он был одет иначе, нофигура и черты лица Коппелиуса слишком глубоко запечатлелись в моей душе, такчто я никак не мог обознаться. Притом Коппелиус даже не переменил своего имени.Он выдает себя здесь за пьемонтского механика и называет себя Джузеппе Коппола.
Я решил хорошенько с нимпереведаться и отомстить за смерть отца, чего бы то ни стоило.
Не говори ничего матушке опоявлении этого мерзкого колдуна. Поклонись от меня милой Кларе, я напишу ей в болееспокойном расположении духа. Прощай и пр.
КЛАРА - НАТАНАЭЛЮ
Хотя ты давно ко мне не писал, но явсе же уверена, что ты хранишь меня в своем уме и сердце. Ибо ты, верно, живо вспомнилобо мне, когда отправлял письмо к брату Лотару, а надписал мое имя. Я срадостью его распечатала и приметила ошибку, лишь дочитав до слов: «Ах,любезный Лотар!» Конечно, я должна была не читать далее, а отдать письмо брату.Но хотя ты с ребяческой задирчивостью порой и выговаривал мне, будто у меня такойспокойный и рассудительный нрав, что если бы дом вот-вот готов был обрушиться, тоя, подобно некой женщине, прежде чем убежать, успела бы проворно поправить загнувшуюсязанавеску, - все ж мне едва ли надобно уверять, что твое письмо глубокопотрясло меня. Я едва дышала, в глазах у меня зарябило. Ах, возлюбленный Натанаэль,что же столь ужасное могло возмутить твою жизнь? Мысль о разлуке, о том, что яникогда не свижусь с тобой, поразила меня как удар раскаленного кинжала. Я читалаи перечитывала! Твое описание мерзкого Коппелиуса ужасно. Только теперь узналая, какая страшная, жестокая кончина постигла твоего старого доброго отца. Брат Лотар,которому я возвратила твое письмо, старался меня успокоить, но мало в томпреуспел. Зловещий продавец барометров Джузеппе Коппола неустанно следовал за мнойпо пятам, и, как мне ни стыдно признаться, он возмутил мой здоровый, всегдаспокойный сон различными причудливыми видениями. Однако ж вскоре, уже поутру,все представилось мне иначе. Итак, не сердись на меня, возлюбленный мой, когдаЛотар скажет тебе, что я, вопреки странному твоему предчувствию, будтоКоппелиус причинит тебе зло, все же весела и беспечальна, как и прежде.
Скажу чистосердечно, мне думается,что все то страшное и ужасное, о чем ты говоришь, произошло только в твоей душе,а действительный внешний мир весьма мало к тому причастен. Видать, старый Коппелиуси впрямь был довольно мерзок, но то, что он ненавидел детей, вселяло в васистинное к нему отвращение.
Страшный Песочник из нянюшкинойсказки весьма естественно соединился в твоей детской душе со старымКоппелиусом, который, даже когда ты перестал верить в Песочного человека, осталсядля тебя призрачным колдуном, особенно опасным для детей. Зловещие свидания егос твоим отцом в ночную пору были не что иное, как тайные занятия алхимией, чемматушка твоя не могла быть довольна, ибо на то, нет сомнения, уходило попустумного денег, да и, как всегда бывает с подобными адептами, сии труды, наполняядушу отца твоего обманчивыми стремлениями к высокой мудрости, отвлекали его от забото своем семействе. Отец твой, верно, причинил себе смерть собственною неосторожностью,и Коппелиус в том неповинен. Поверишь ли, вчера я допытывалась у нашего сведущегососеда, аптекаря, могут ли во время химических опытов приключиться подобныевзрывы, внезапно поражающие смертью. Он ответил: «Всеконечно!» - и описал, посвоему обыкновению, весьма пространно и обстоятельно, как это могло сделаться,насказав при том множество мудреных слов, из которых я ни одного не моглаупомнить. Теперь ты станешь досадовать на свою Клару, ты скажешь: « В этухолодную душу не проникает ни один луч того таинственного, что так частообвивает человека незримыми руками; она видит только пеструю поверхность мираи, как ребячливое дитя, радуется золотистым плодам, в сердцевине коих скрыт смертоносныйяд».
Ах, возлюбленный Натанаэль, или тебене верится, что и веселая, беспечальная, беззаботная душа может почувствовать враждебноепроникновение темной силы, стремящейся погубить нас в нашем собственном «я»? Нопрости, если я, неученая девушка, попытаюсь как-нибудь растолковать, что, собственно,я разумею под этой внутренней борьбой. В конце концов я, верно, не найдунадлежащих слов, и ты подымешь меня на смех, не оттого, что у меня глупыемысли, а потому, что я так нескладно пытаюсь их выразить.
Ежели существует темная сила, котораявраждебно и предательски забрасывает в нашу душу петлю, чтобы потом захватитьнас и увлечь на опасную, губительную стезю, куда мы бы иначе никогда невступили, - ежели существует такая сила, то она должна принять наш собственныйобраз, стать нашим «я», ибо только в этом случае уверуем мы в нее и дадим ейместо в нашей душе, необходимое ей для ее таинственной работы. Но ежели дух наштверд и укреплен жизненной бодростью, то он способен отличить чуждое, враждебноеему воздействие, именно как такое, и спокойно следовать тем путем, куда влекутнас наши склонности и призвание, - тогда эта зловещая сила исчезнет в напрасномборении за свой образ, который должен стать отражением нашего я. «Верно и то, -прибавил Лотар, - что темная физическая сила, которой мы предаемся только пособственной воле, часто населяет нашу душу чуждыми образами, занесенными в неевнешним миром, так что мы сами только воспламеняем наш дух, который, какпредставляется нам в диковинном заблуждении, говорит из этого образа. Это фантомнашего собственного «я», чье внутренне сродство с нами и глубокое воздействиена нашу душу ввергает нас в ад или возносит на небеса». Теперь ты видишь, бесценныймой Натанаэль, что мы, я и брат Лотар, порядком наговорились о темных силах и началах,и эта материя - после того как я не без труда изложила здесь самое главное - представляетсямне довольно глубокомысленною. Я не совсем хорошо понимаю последние словаЛотара, я только чувствую, что он под этим разумеет, и все же мне кажется, чтовсе это весьма справедливо. Умоляю тебя, выкинь совсем из головы мерзкого адвокатаКоппелиуса и продавца барометров Джузеппе Копполу. Проникнись мыслью, что эти чуждыеобразы не властны над тобою; только вера в их враждебное могущество может сделатьих действительно враждебными тебе. Ежели бы каждая строчка твоего письма несвидетельствовала о жестоком смятении твоего ума, ежели бы твое состояние несокрушало меня до глубины души, то я взаправду могла бы посмеяться нададвокатом Песочником и продавцом барометров Коппелиусом. Будь весел, весел! Ярешила быть твоим ангелом-хранителем и, как только мерзкий Коппола вознамеритсясмутить твой сон, явлюсь к тебе и громким смехом прогоню его прочь. Янисколечко не страшусь ни его самого, ни его гадких рук, и он не посмеет подвидом адвоката поганить мне лакомства или, как Песочный человек, засыпать мне глазапеском.
Твоя навеки, сердечно любимый мойНатанаэль, и т. д. и т. д.
НАТАНАЭЛЬ - ЛОТАРУ
Мне очень досадно, что Клара намедни,правда, по причине моей рассеянности, ошибкою распечатала и прочла мое письмо ктебе. Она написала мне весьма глубокомысленное, философское письмо, где пространнодоказывает, что Коппелиус и Коппола существуют только в моем воображении, они лишьфантомы моего «я», которые мгновенно разлетятся в прах, ежели я их таковымипризнаю. В самом деле, кто бы мог подумать, что ум, так часто светящийся подобносладостной мечте в этих светлых, прелестных, смеющихся детских глазах, мог бытьстоль рассудителен, столь способен к магистерским дефинициям. Она ссылается натебя. Вы вместе говорили обо мне. Ты, верно, читаешь ей полный курс логики,чтобы она могла так тонко все различать и разделять. Брось это! Впрочем, теперьуже нет сомнения, что продавец барометров Джузеппе Коппола вовсе не старыйадвокат Коппелиус. Я слушаю лекции у недавно прибывшего сюда профессора физики,природного итальянца, которого, так же, как и знаменитого натуралиста, зовутСпаланцани. Он с давних лет знает Копполу, да и, кроме того, уже по одномувыговору можно приметить, что тот чистейший пьемонтец. Коппелиус был немец, но,мне сдается, не настоящий. Я еще не совсем спокоен. Почитайте меня вы оба, ты иКлара, - если хотите, - мрачным мечтателем, я все же не могу освободиться от впечатления,которое произвело на меня проклятое лицо Коппелиуса. Я рад, что он уехал изгорода, как мне сказывал Спаланцани. Кстати, этот профессор - преудивительный чудак.Низенький, плотный человечек с выдающимися скулами, тонким носом, оттопыреннымигубами, маленькими острыми глазками. Но лучше, нежели из любого описания, ты узнаешьего, когда поглядишь в каком-нибудь берлинском карманном календаре на портрет Калиостро,гравированный Ходовецким. Таков именно Спаланцани! Намедни подымаюсь я к немупо лестнице и примечаю, что занавеска, которая обыкновенно плотно задернута надстеклянной дверью, слегка завернулась и оставила небольшую щелку. Сам не знаю, какэто случилось, но я с любопытством заглянул туда. В комнате перед маленькимстоликом, положив на него сложенные вместе руки, сидела высокая, оченьстройная, соразмерная во всех пропорциях, прекрасно одетая девица. Она сиделанапротив дверей, так что я мог хорошо рассмотреть ее ангельское личико. Меня,казалось, она не замечала, вообще в ее глазах было какое-то оцепенение, я могбы даже сказать, им недоставало зрительной силы, словно она спала с открытыми очами.Мне сделалось не по себе, и я тихонько прокрался в аудиторию, помещавшуюся рядом.После я узнал, что девица, которую я видел, была дочь Спаланцани, по имени Олимпия;он держит ее взаперти с такой достойной удивления строгостью, что ни одинчеловек не смеет к ней проникнуть. В конце концов тут сокрыто какое-то важноеобстоятельство, быть может, она слабоумна или имеет какой другой недостаток. Нодля чего пишу я тебе обо всем этом? Я бы мог лучше и обстоятельнее рассказатьтебе все это на словах. Знай же, что через две недели я буду с вами. Янепременно должен видеть прелестного, нежного моего ангела, мою Клару. Тогдарассеется то дурное расположение духа, которое (признаюсь) едва не овладеломною после ее злополучного рассудительного письма, поэтому я не пишу к ней исегодня.
Кланяюсь несчетное число раз и т.д. и т. д.
Нельзя измыслить ничего болеестранного и удивительного, чем то, что приключилось с моим бедным другом, юнымстудентом Натанаэлем, и о чем я собираюсь тебе, снисходительный читатель, теперьрассказать. Не приходилось ли тебе, благосклонный читатель, пережить что-либотакое, что всецело завладевало бы твоим сердцем, чувствами и помыслами,вытесняя все остальное? Все в тебе бурлит и клокочет, воспламененная кровькипит в жилах и горячим румянцем заливает ланиты. Твой взор странен, он словно ловитв пустоте образы, незримые для других, и речь твоя теряется в неясных вздохах. Ивот друзья спрашивают тебя: «Что это с вами, почтеннейший? Какая у вас забота, дражайший?»И вот всеми пламенными красками, всеми тенями и светом хочешь ты передатьвозникшие в тебе видения и силишься обрести слова, чтобы хотя приступить крассказу. Но тебе сдается, что с первого же слова ты должен представить все то чудесное,великолепное, страшное, веселое, ужасающее, что приключилось тебе, и поразитьвсех как бы электрическим ударом. Однако ж всякое слово, все, чем толькорасполагает наша речь, кажется тебе бесцветным, холодным и мертвым. А ты все ищешьи ловишь, запинаешься и лепечешь, и трезвые вопросы твоих друзей, подобноледяному дуновению ветра, остужают жар твоей души, пока он не угаснетсовершенно. Но ежели ты, как смелый живописец, сперва очертишь дерзкими штрихамиабрис внутреннего твоего видения, то потом уже с легкостью сможешь накладыватьвсе более пламенные краски, и живой рой пестрых образов увлечет твоих друзой, ивместе с тобой они увидят себя посреди той картины, что возникла в твоей душе.Должен признаться, благосклонный читатель, меня, собственно, никто не спрашивалоб истории молодого Натанаэля; но ты отлично знаешь, что я принадлежу к той удивительнойпороде авторов, кои, когда они носят в себе что-либо, подобное только чтоописанному, тотчас воображают, что всякий встречный, да и весь свет, только и спрашивают:«Что там такое? Расскажите-ка, любезнейший!» И вот меня неудержимо влечет поговоритьс тобой о злополучной жизни Натанаэля. Странность, необычайность ее поразилимою душу, и потому-то, - а также чтобы я мог - о мой читатель! - тотчас склонитьтебя к пониманию всего чудесного, которого тут не мало, - я изо всех силстарался начать историю Натанаэля как можно умней - своеобразней, пленительней.«Однажды» - прекраснейшее начало для всякого рассказа, - слишком обыденно! «Вмаленьком захолустном городке С... жил» - несколько лучше, по крайней мере даетначало градации. Или сразу посредством «medias in res»[*]: «Проваливай ко всемчертям», - вскричал студент Натанаэль, и бешенство и ужас отразились в егодиком взоре, когда продавец барометров Джузеппе Коппола...» Так я в самом делеи начал бы, когда б полагал, что в диком взоре студента Натанаэля чуется что-тосмешное, однако ж эта история нисколько не забавна. Мне не всходила на ум ниодна фраза, в которой хотя бы немного отражалось радужное сияние образа, возникшегоперед моим внутренним взором. Я решил не начинать вовсе. Итак, благосклонный читатель,прими эти три письма, которые охотно передал мне мой друг Лотар, за абрискартины, на которую я, повествуя, буду стараться накладывать все больше и большекрасок. Быть может, мне посчастливится, подобно хорошему портретному живописцу,так метко схватить иные лица, что ты найдешь их похожими, не зная оригинала, и тебедаже покажется, что ты уже не раз видел этих людей своими собственными очами.И, быть может, тогда, о мой читатель, ты поверишь, что нет ничего болееудивительного и безумного, чем сама действительная жизнь, и что поэт можетпредставить лишь ее смутное отражение, словно в негладко отполированномзеркале.
[* «Прямо к делу» [лат.).]
Для того чтобы сразу сказать все,что необходимо знать с самого начала, следует к предыдущим письмам добавить,что вскоре после смерти Натанаэлева отца Клара и Лотар, дети одного дальнегородственника, также недавно умершего и оставившего их сиротами, были приняты в семьюматерью Натанаэля. Клара и Натанаэль почувствовали друг к другу живейшую склонность,против чего не мог возразить ни один человек на свете; они были уже помолвлены,когда Натанаэль оставил город, чтобы продолжать свое занятие науками в Г. Каквидно из его последнего письма, он находится сейчас там и слушает лекции узнаменитого профессора физики Спаланцани.
Теперь я мог бы спокойно продолжатьсвое повествование. Но в эту минуту образ Клары так живо представляется моемувоображению, что я не могу отвести от него глаз, как это всегда со мнойслучается, когда она с милой улыбкой смотрит на меня. Клару никак нельзя былоназвать красивой; на этом сходились все, кому по должности надлежало понимать вкрасоте. Но архитекторы отзывались с похвалой о чистых пропорциях ее стана, живописцынаходили, что ее спина, плечи и грудь сформированы, пожалуй, слишком целомудренно,но зато они все пленялись ее чудесными, как у Марии Магдалины, волосами и безконца болтали о колорите Баттони. А один из них, истинный фантаст, привелстранное сравнение, уподобив глаза Клары - озеру Рейсдаля, в зеркальной гладикоторого отражается лазурь безоблачного неба, леса и цветущие пажити, весьживой, пестрый, богатый, веселый ландшафт. Но поэты и виртуозы заходили ещедальше, уверяя: «Какое там озеро, какая там зеркальная гладь! Разве случалосьнам видеть эту деву, когда бы взор ее не сиял чудеснейшей небесной гармонией, проникающейв нашу душу, так что все в ней пробуждается и оживает. Ежели и тогда мы не споемничего путного, то от нас вообще мало проку, и это мы недвусмысленно читаем втонкой усмешке, мелькающей на устах Клары, когда решаемся пропищать перед ней что-либопритязающее называться пением, хотя это всего лишь бессвязные и беспорядочно скачущиезвуки». Так оно и было. Клара была наделена воображением живым и сильным, каквеселое, непринужденное дитя, обладала женским сердцем, нежным и чувствительным,и умом весьма проницательным. Умствующие и мудрствующие головы не имели у нееуспеха, ибо светлый взор Клары и помянутая тонкая ироническая усмешка без лишнихслов, вообще не свойственных ее молчаливой натуре, казалось, говорили им: «Милыедрузья! Как можете вы от меня требовать, чтобы созданные вами расплывчатые тения почла за подлинные фигуры, исполненные жизни и движения?» Оттого многие упрекалиКлару и холодности, бесчувственности и прозаичности; зато другие, чье пониманиежизни отличалось ясностью и глубиной, любили эту сердечную, рассудительную, доверчивую,как дитя, девушку, но никто не любил ее более Натанаэля, весело и ревностноупражнявшегося в науках и искусствах. Клара всей душой была предана Натанаэлю.Первые тени омрачили ее жизнь, когда он разлучился с нею. С каким восхищениембросилась она в его объятия, когда он, как обещал в своем последнем письме к Лотару,наконец и впрямь возвратился в родной город и вступил в родительский дом.Надежды Натанаэля сбылись; ибо с той минуты, как он свиделся с Кларой, он ужене вспоминал более ни о ее философическом письме, ни об адвокате Коппелиусе; дурноерасположение духа совсем изгладилось.
Однако ж Натанаэль был прав, когдаписал другу своему Лотару, что образ отвратительного продавца барометровКопполы губительно проник в его жизнь. Все это чувствовали, ибо уже с первыхдней пребывания Натанаэль показал полную перемену во всем своем существе. Он погрузилсяв мрачную мечтательность и предавался ей с такой странностию, какая за нимникогда не замечалась. Вся жизнь его состояла из сновидений и предчувствий. Он беспрестанноговорил, что всякий человек, мня себя свободным, лишь служит ужасной игретемных сил; тщетно будет им противиться, надо со смирением сносить то, что предначертаносамим роком. Он заходил еще далее, утверждая, что весьма безрассудно полагать, будтов искусстве и науке можно творить по собственному произволу, ибо вдохновение, безкоего невозможно ничего произвести, рождается не из нашей души, а отвоздействия какого-то вне нас лежащего высшего начала.
Рассудительной Кларе все этимистические бредни были в высшей степени противны, но все старания ихопровергнуть, по-видимому, были напрасны. Только когда Натанаэль стал доказывать,что Конпелиус и есть то злое начало, которое овладело им с той минуты, как онподслушивал за занавесом, и что отвратительный сей демон ужаснейшим образом можетсмутить их любовное счастье, Клара вдруг сделалась весьма серьезной и сказала:
- Да, Натанаэль! Ты прав. Коппелиус- злое враждебное начало, он, подобно дьявольской силе, которая явственнопроникла в нашу жизнь, может произвести ужаснейшее действие, но только в том случае,ежели ты не исторгнешь его из своего ума и сердца. Покуда ты в него веришь, он существуети оказывает на тебя свое действие, только твоя вера и составляет егомогущество.
Натанаэль, разгневанный тем, что Кларадопускает бытие демона лишь в собственной его душе, пустился было в изложениецелого учения о дьяволе и темных силах, но Клара, к немалой его досаде, снеудовольствием перебила его каким-то ничтожным замечанием. Он полагал, что холодным,нечувствительным душам не дано постичь столь глубокие тайны, однако ж, не отдаваясебе отчета, что к подобным низменным натурам он причисляет и Клару, неоставлял попыток приобщить ее к этим тайнам. Рано поутру, когда Клара помогала готовитьзавтрак, он стоял подле нее и читал ей всевозможные мистические книги, так чтоКлара наконец сказала:
- Ах, любезный Натанаэль, что, ежелимне вздумается обозвать самого тебя злым началом, оказывающим губительноедействие на мой кофе? Ведь ежели я брошу все и примусь слушать тебя не сводяглаз, как ты того желаешь, то кофе непременно убежит и все останутся беззавтрака!
Натанаэль поспешно захлопнул книгуи в гневе убежал в свою комнату. Прежде он особенно хорошо умел сочинятьвеселые живые рассказы, которые Клара слушала с непритворным удовольствием; теперьего творения сделались мрачными, невразумительными, бесформенными, и, хотяКлара, щадя его, не говорила об этом, он все же легко угадывал, как мало они ейприятны. Ничто не было ей так несносно, как скука; в ее взорах и речах тотчас обнаруживаласьнепреодолимая умственная дремота. Сочинения Натанаэля и впрямь были отменноскучны. Его досада на холодный, прозаический нрав Клары возрастала с каждым днем;Клара также не могла побороть свое неудовольствие темным, сумрачным, скучныммистицизмом Натанаэля, и, таким образом, неприметно для них самих, сердца их всеболее и более разделялись. Образ отвратительного Коппелиуса, как признавалсясам себе Натанаэль, поблек в его воображении, и ему часто стоило немалого трудаживо представить его в своих стихах, где тот выступал в роли ужасного фатума.Наконец ему вздумалось сделать предметом стихотворения свое темное предчувствие,будто Коппелиус смутит его любовное счастье. Он представил себя соединенным с Клароювечной любовью, но время от времени словно черная рука вторгается в их жизнь и похищаетодну за другой ниспосланные им радости. Наконец, когда они уже стоят передалтарем, появляется ужасный Коппелиус и прикасается к прелестным глазам Клары; подобнокровавым искрам, они проникают в грудь Натанаэля, паля и обжигая. Коппелиусхватает его и швыряет в пылающий огненный круг, который вертится с быстротоювихря и с шумом и ревом увлекает его за собой. Все завывает, словно злобный ураганяростно бичует кипящие морские валы, вздымающиеся подобно черным седоголовымисполинам. Но посреди этого дикого бушевания слышится голос Клары: «Разве ты нев силах взглянуть на меня? Коппелиус тебя обманул, то не мои глаза опалили тебегрудь, то были горящие капли крови собственного твоего сердца, - мои глазацелы, взгляни на меня!» Натанаэль думает: «Это Клара - и я предан ей навеки!» Ивот будто эта мысль с непреодолимой силой врывается в огненный круг; онперестает вращаться, и глухой рев замирает в черной бездне. Натанаэль глядит в глазаКларе; но это сама смерть приветливо взирает на него очами любимой.
Сочиняя это, Натанаэль был весьмарассудителен и спокоен, он оттачивал и улучшал каждую строку, и так как онподчинил себя метрическим канонам, то не успокоился до тех пор, пока его стихне достиг полной чистоты и благозвучия. Но когда труд его пришел к концу и онпрочитал свои стихи вслух, внезапный страх и трепет объяли его, и он вскричал висступлении: «Чей это ужасающий голос?» Вскоре ему снова показалось, что этолишь весьма удачное поэтическое произведение, и он решил, что оно должно воспламенитьхладную душу Клары, хотя и не мог дать себе ясного отчета, для чего, собственно,надобно воспламенять ее и куда это заведет, ежели начать томить ее ужасающимиобразами, которые предвещают ее любви страшную и губительную участь.
Натанаэль и Клара сидели однажды вмаленьком садике подле дома; Клара была весела, ибо Натанаэль целых три дня, которыеон употребил на сочинение стихов, не мучил ее своими снами и предчувствиями. Натанаэль,как и прежде, с большой живостью и радостью говорил о различных веселых предметах,так что Клара сказала:
- Ну, вот, наконец-то ты опятьсовсем мой, видишь, как мы прогнали этого мерзкого Коппелиуса?
Но тут Натанаэль вспомнил, что в карманеу него стихи, которые он намеревался ей прочесть. Он тотчас вынул тетрадь иначал читать; Клара, по обыкновению ожидая чего-нибудь скучного, с терпеливой покорностьюпринялась за вязанье. Но когда мрачные облака стали все более и более сгущаться,Клара выронила из рук чулок и пристально посмотрела в глаза Натанаэлю. Тотбезудержно продолжал читать, щеки его пылали от внутреннего жара, слезы лилисьиз глаз - наконец он кончил, застонав от глубокого изнеможения, взял руку Кларыи вздохнул, словно в безутешном горе: «Ах! Клара! Клара!» Клара с нежностьюприжала его к груди и сказала тихо, но твердо и серьезно:
- Натанаэль, возлюбленный мойНатанаэль, брось эту вздорную, нелепую, сумасбродную сказку в огонь.
Тут Натанаэль вскочил и с запальчивостью,оттолкнув от себя Клару, вскричал:
- Ты бездушный, проклятый автомат!
Он убежал; глубоко оскорбленнаяКлара залилась горькими слезами. «Ах, он никогда, никогда не любил меня, он не понимаетменя!» - громко восклицала она, рыдая. Лотар вошел в беседку; Клара былапринуждена рассказать ему все случившееся; он любил сестру свою всем сердцем,каждое слово ее жалобы, подобно искре, воспламеняло его душу, так что неудовольствие,которое он давно питал против мечтательного Натанаэля, перешло в бешеный гнев.Он побежал за ним и стал жестоко укорять его за безрассудный поступок, на чтовспыльчивый Натанаэль отвечал ему с такою же горячностью. За «сумасбродного,безумного шута» было отплачено именем души низкой, жалкой, обыденной. Поединокбыл неизбежен. Они порешили па другой день поутру сойтись за садом ипереведаться друг с другом, по тамошнему академическому обычаю, на остро отточенныхкоротких рапирах. Мрачные и безмолвные, бродили они вокруг; Клара слышала ихперепалку и приметила, что в сумерки фейхтмейстер принес рапиры. Онапредугадывала, что должно случиться. Прибыв на место поединка, Натанаэль и Лотарвсе в том же мрачном молчании скинули верхнее платье и, сверкая очами, скровожадной яростью готовы были напасть друг на друга, как, отворив садовуюкалитку, к ним бросилась Клара. Рыдая, она восклицала:
- Неистовые, бешеные безумцы! Заколитеменя, прежде чем станете сражаться! Как же мне жить на свете, когдавозлюбленный убьет моего брата или мой брат возлюбленного!
Лотар опустил оружие и в безмолвиипотупил глаза, но в душе Натанаэля вместе со снедающей тоской возродилась прежняялюбовь, какую он чувствовал к прелестной Кларе в беспечальные дни своей юности.Он выронил смертоносное оружие и упал к ногам Клары.
- Простишь ли ты меня когда-нибудь,моя Клара, единственная любовь моя? Простишь ли ты меня, любезный брат мойЛотар?
Лотар был тронут его глубокойгорестью. Примиренные, все трое обнимали друг друга и клялись вечно пребывать внепрестанной любви и верности.
Натанаэлю казалось, что с него свалиласьбезмерная тяжесть, пригнетавшая его к земле, и, что, восстав против темнойсилы, овладевшей им, он спас все свое существо, которому грозило уничтожение. Ещетри блаженных дня провел он с любимыми друзьями, потом отправился в Г., где полагалпробыть еще год, чтобы потом навсегда воротиться в родной город.
От матери Натанаэля скрыли все, чтоимело отношение к Коппелиусу, ибо знали, что она не могла без содроганиявспоминать о человеке, которого она, как и Натанаэль, считала виновным в смертисвоего мужа.
Каково было удивление Натанаэля,когда, направляясь к своей квартире, он увидел, что весь дом сгорел и напожарище из-под груды мусора торчали лишь голые обгорелые стены. Невзирая на точто огонь занялся в лаборатории аптекаря, жившего в нижнем этаже, и дом сталвыгорать снизу, отважные и решительные друзья Натанаэля успели вовремя проникнутьв его комнату, находившуюся под самой крышей, и спасли его книги, манускрипты иинструменты. Все в полной сохранности было перенесено в другой дом, где они наняликомнату и куда Натанаэль тотчас переселился. Он не придал особого значения тому,что жил теперь как раз напротив профессора Спаланцани, и точно так же емунисколько не показалось странным, когда он заметил, что из его окна виднакомната, где часто сиживала в одиночестве Олимпия, так что он мог отчетливоразличить ее фигуру, хотя черты лица ее оставались смутны и неясны. Правда,наконец и его удивило, что Олимпия целыми часами оставалась все в том жеположении, в каком он ее однажды увидел через стеклянную дверь; ничем незанимаясь, она сидела за маленьким столиком, неотступно устремив на негонеподвижный взгляд; он должен был признаться, что никогда еще не видывал такогопрекрасного стана; меж тем, храня в сердце облик Клары, он оставался совершенноравнодушен к одеревенелой и неподвижной Олимпии и только изредка бросал поверх компендиумарассеянный взор на эту прекрасную статую, и это было все. И вот однажды, когда онписал письмо Кларе, к нему тихо постучали; на его приглашение войти дверь отвориласьи отвратительная голова Коппелиуса просунулась вперед. Натанаэль содрогнулся всердце своем, но, вспомнив, что говорил ему Спаланцани о своем земляке Копполеи что он сам свято обещал возлюбленной относительно Песочника Коппелиуса, онустыдился своего ребяческого страха перед привидениями, с усилием поборол себяи сказал с возможной кротостью и спокойствием:
- Я не покупаю барометров,любезный, оставьте меня!
Но тут Коппола совсем вошел вкомнату и, скривив огромный рот в мерзкую улыбку, сверкая маленькими колючимиглазками из-под длинных седых ресниц, хриплым голосом сказал:
- Э, не барометр, не барометр! -есть хорОши глаз - хорОши глаз!
Натанаэль вскричал в ужасе:
- Безумец, как можешь ты продаватьглаза? Глаза! Глаза!
Но в ту же минуту Коппола отложил всторону барометры и, запустив руку в обширный карман, вытащил оттуда лорнеты иочки и стал раскладывать их на столе.
- Ну вот, ну вот, - очки, очкинадевать на нос, - вот мой глаз, - хорОши глаз!
И он все вытаскивал и вытаскивалочки, так что скоро весь стол начал странно блестеть и мерцать. Тысячи глазвзирали на Натанаэля, судорожно мигали и таращились; и он уже сам не моготвести взора от стола; и все больше и больше очков выкладывал Коппола; и все страшнейи страшней сверкали и скакали эти пылающие очи, и кровавые их лучи ударяли вгрудь Натанаэля. Объятый неизъяснимым трепетом, он закричал:
- Остановись, остановись, ужасныйчеловек!
Он крепко схватил Копполу за руку вту минуту, когда тот полез в карман, чтобы достать еще новые очки, невзирая нато что весь стол уже был ими завален. С противным сиплым смехом Коппола тихо высвободился,приговаривая:
- А, - не для вас, - но вот хорошстекло. - Он сгреб в кучу все очки, попрятал их и вынул из бокового карманамножество маленьких и больших подзорных трубок. Как только очки были убраны, Натанаэльсовершенно успокоился и, вспомнив о Кларе, понял, что ужасный сей призраквозник в собственной его душе, равно как и то, что Коппола - весьма почтенный механики оптик, а никак не проклятый двойник и выходец с того света Коппелиус. Также иво всех инструментах, которые Коппола разложил на столе, не было ничегоособенного, по крайней мере столь призрачного, как в очках, и, чтобы все загладить,Натанаэль решил в самом деле что-нибудь купить у Копполы. Итак, он взял маленькуюкарманную подзорную трубку весьма искусной работы и, чтоб попробовать ее,посмотрел в окно. Во всю жизнь не попадались ему стекла, которые бы так верно,чисто и явственно приближали предметы. Невольно он поглядел в комнатуСпаланцани; Олимпия, по обыкновению, сидела за маленьким столом, положив нанего руки и сплетя пальцы. Тут только узрел Натанаэль дивную красоту ее лица.Одни глаза только казались ему странно неподвижными и мертвыми. Но чемпристальнее он всматривался в подзорную трубку, тем более казалось ему, чтоглаза Олимпии испускают влажное лунное сияние. Как будто в них только теперьзажглась зрительная сила; все живее и живее становились ее взоры. Натанаэль какзавороженный стоял у окна, беспрестанно созерцая небесно прекрасную Олимпию. Покашливаниеи пошаркивание, послышавшиеся подле него, пробудили его как бы от глубокого сна.За его спиной стоял Коппола: «Tre zechini - три дуката». Натанаэль совершеннозабыл про оптика; он поспешно заплатил, сколько тот потребовал.
- Ну, как, - хорош стекло? Хорошстекло? - спросил с коварной усмешкой Коппола мерзким сиплым голосом.
- Да, да, да! - досадливо отвечалНатанаэль.
- Adieu, любезный. - Коппола удалился,не переставая бросать на Натанаэля странные косые взгляды. Натанаэль слышал,как тот громко смеялся на лестнице. «Ну вот, - решил он, - он смеется надо мноюпотому, что я слишком дорого заплатил за эту маленькую подзорную трубку -слишком дорого заплатил!» Когда он прошептал эти слова, в комнате послышалсяледенящий душу, глубокий, предсмертный вздох; дыхание Натанаэля перехватило от наполнившегоего ужаса. Но это он сам так вздохнул, в чем он тотчас же себя уверил. «Клара, -сказал он наконец самому себе, - справедливо считает меня вздорным духовидцем,однако ж не глупо ли, - ах, более чем глупо, - что нелепая мысль, будто япереплатил Копполе за стекло, все еще странно тревожит меня; я не вижу дляэтого никакой причины». И вот он присел к столу, чтобы окончить письмо Кларе, но,глянувши в окно, убедился, что Олимпия все еще на прежнем месте, и в ту жеминуту, словно побуждаем непреодолимою силою, он вскочил, схватил подзорную трубкуКопполы и уже не мог более отвести взора от прельстительного облика Олимпии, покаего друг и названый брат Зигмунд не пришел за ним, чтобы идти на лекцию профессораСпаланцани. Занавеска, скрывавшая роковую комнату, была плотно задернута; ни вэтот раз, ни в последующие два дня он не мог увидеть Олимпию ни здесь, ни в еекомнате, хотя почти не отрывался от окна и беспрестанно смотрел в подзорнуютрубу Копполы. На третий день занавесили даже окна. Полон отчаяния, гонимыйтоской и пламенным желанием, он побежал за город. Образ Олимпии витал перед нимв воздухе, выступая из-за кустов, и большими светлыми глазами глядел на него изпрозрачного родника. Облик Клары совершенно изгладился из его сердца; ни о чемболее не думая, как только об Олимпии, он стенал громко и горестно: «О прекрасная,горняя звезда моей любви, неужто взошла ты для того только, чтоб тотчас опятьисчезнуть и оставить меня во мраке безутешной ночи?»
Возвращаясь домой, Натанаэль заметилв доме профессора Спаланцани шумное движение. Двери были растворены настежь, вносиливсякую мебель; рамы в окнах первого этажа были выставлены, хлопотливые служанкисновали взад и вперед, подметали пол и смахивали пыль длинными волосянымищетками. Столяры и обойщики оглашали дом стуком молотков. Натанаэль в совершенномизумлении остановился посреди улицы; тут к нему подошел Зигмунд и со смехомспросил:
- Ну, что скажешь о старикеСпаланцани?
Натанаэль ответил, что он решительноничего не может сказать, ибо ничего не знает о профессоре, более того, не можетнадивиться, чего ради в таком тихом, нелюдимом доме поднялась такая кутерьма исуматоха; тут он узнал от Зигмунда, что Спаланцани дает завтра большойпраздник, концерт и бал и что приглашена половина университета. Прошел слух,что Спаланцани в первый раз покажет свою дочь, которую он так долго и боязливоскрывал от чужих взоров.
Натанаэль нашел у себя пригласительныйбилет и в назначенный час с сильно бьющимся сердцем отправился к профессору, когдауже стали съезжаться кареты и убранные залы засияли огнями. Собрание было многочисленнои блестяще. Олимпия явилась в богатом наряде, выбранном с большим вкусом.Нельзя было не восхититься прекрасными чертами ее лица, ее станом. Ее несколькостранно изогнутая спина, ее талия, тонкая как у осы, казалось, происходили от слишкомсильной шнуровки. В ее осанке и поступи была заметна какая-то размеренность и жесткость,что многих неприятно удивило; это приписывали принужденности, которую она испытывалав обществе. Концерт начался. Олимпия играла на фортепьяно с величайшей беглостью,а также пропела одну бравурную арию чистым, почти резким голосом, похожим на хрустальныйколокольчик. Натанаэль был вне себя от восторга; он стоял в самом последнемряду, и ослепительный блеск свечей не дозволял ему хорошенько рассмотреть чертыпевицы. Поэтому он незаметно вынул подзорную трубку Копполы и стал смотретьчерез нее на прекрасную Олимпию. Ах, тут он приметил, с какой тоской глядит онана него, как всякий звук сперва возникает в полном любви взоре, которыйвоспламеняет его душу. Искуснейшие рулады казались Натанаэлю возносящимся кнебу ликованием души, просветленной любовью, и, когда в конце каденции по залу рассыпаласьдолгая звонкая трель, словно пламенные руки внезапно обвили его, он уже не могсовладать с собою и в исступлении от восторга и боли громко вскрикнул: «Олимпия!»Все обернулись к нему, многие засмеялись. Соборный органист принял еще болеемрачный вид и сказал только: «Ну-ну!» Концерт окончился, начался бал. «Танцеватьс нею! с нею!» Это было целью всех помыслов, всех желаний Натанаэля; но какобрести в себе столько дерзости, чтобы пригласить ее, царицу бала? Но все же!Когда танцы начались, он, сам не зная как, очутился подле Олимпии, которую ещеникто не пригласил, и, едва будучи в силах пролепетать несколько невнятныхслов, взял ее за руку. Как лед холодна была рука Олимпии; он содрогнулся, почувствовавужасающий холод смерти; он пристально поглядел ей в очи, и они засветились ему любовьюи желанием, и в то же мгновение ему показалось, что в жилах ее холодной рукиначалось биение пульса и в них закипела живая горячая кровь. И вот душаНатанаэля еще сильнее зажглась любовным восторгом; он охватил стан прекраснойОлимпии и умчался с нею в танце. До сих пор он полагал, что всегда танцует втакт, но своеобразная ритмическая твердость, с какой танцевала Олимпия,порядком сбивала его, и он скоро заметил, как мало держится такта. Однако он нехотел больше танцевать ни с какой другой женщиной и готов был тотчас убитьвсякого, кто бы ни подошел пригласить Олимпию. Но это случилось всего два раза,и, к его изумлению, Олимпия, когда начинались танцы, всякий раз оставалась на месте,и он не уставал все снова и снова ее приглашать. Если бы Натанаэль мог видеть что-либо,кроме прекрасной Олимпии, то неминуемо приключилась бы какая-нибудь досаднаяссора и перепалка, ибо, нет сомнения, негромкий, с трудом удерживаемый смех, возникавшийпо углам среди молодых людей, относился к прекрасной Олимпии, на которую они, неизвестнопо какой причине, все время устремляли любопытные взоры. Разгоряченный танцамии в изобилии выпитым вином, Натанаэль отбросил природную застенчивость. Он сиделподле Олимпии и, не отпуская ее руки, с величайшим пылом и воодушевлениемговорил о своей любви в выражениях, которых никто не мог бы понять - ни он сам,ни Олимпия. Впрочем, она-то, быть может, и понимала, ибо не сводила с него глази поминутно вздыхала: «Ах-ах-ах!»
В ответ Натанаэль говорил:
- О прекрасная небесная дева! Ты лучиз обетованного потустороннего мира любви! В кристальной глубине твоей душиотражается все мое бытие! - и еще немало других подобных слов, на что Олимпиявсе время отвечала только: «Ах-ах!» Профессор Спаланцани несколько раз проходилмимо счастливых влюбленных и, глядя на них, улыбался с каким-то страннымудовлетворением. Меж тем Натанаэлю, хотя он пребывал в совсем ином мире, вдругпоказалось, что в покоях профессора Спаланцани стало темнее; он огляделся и, ксвоему немалому испугу, увидел, что в пустом зале догорают и вот-вот погаснутдве последние свечи. Музыка и танцы давно прекратились. «Разлука, разлука!» - вскричалон в смятении и отчаянии. Он поцеловал руку Олимпии, он наклонился к ее устам, холодныекак лед губы встретились с его пылающими! И вот он почувствовал, что ужасовладевает им, как и тогда, когда он коснулся холодной руки Олимпии; легенда омертвой невесте внезапно пришла ему на ум; но Олимпия крепко прижала его к себе,и, казалось, поцелуй наполнил живительным теплом ее губы. Профессор Спаланцани медленнопрохаживался по опустевшей зале; шаги его громко повторяло эхо, зыбкие тени скользилипо его фигуре, придавая ему ужасающий призрачный вид.
- Любишь ли ты меня? Любишь ли ты, меня,Олимпия? Одно только слово! Любишь ли ты меня? - шептал ей Натанаэль, ноОлимпия, поднимаясь с места, только вздохнула: «Ах-ах!»
- О прекрасная благосклонная звездамоей любви, - говорил Натанаэль, - ты взошла для меня и будешь вечно сиять и преображатьсветом своим мою душу!
- Ах-ах! - отвечала Олимпия, удаляясь.Натанаэль пошел за ней; они очутились перед профессором.
- Вы необыкновенно живо беседовали смоей дочерью, - сказал он, улыбаясь, - что ж, любезный господин Натанаэль, ежеливы находите приятность в конверсации с этой робкой девушкой, я всегда буду радвидеть вас у себя!
Натанаэль ушел, унося в сердцесвоем необъятное сияющее небо.
Все следующие дни праздникСпаланпани был предметом городских толков. И хотя профессор употребил все усилия,чтобы блеснуть пышностью и великолепием, однако ж сыскались насмешники, сумевшиепорассказать о всяких странностях и нелепостях, какие были замечены на празднике,и особенно нападавшие на оцепенелую, безгласную Олимпию, которую, невзирая накрасивую наружность, обвиняли в совершенном тупоумии, по какой причине Спаланцании скрывал ее так долго. Натанаэль слушал эти толки не без затаенного гнева, ноон молчал; ибо, полагал он, стоит ли труда доказывать этим буршам, что ихсобственное тупоумие препятствует им познать глубокую прекрасную душу Олимпии.
- Сделай милость, брат, - спросилего однажды Зигмунд, - сделай милость и скажи, как это тебя угораздиловтюриться в эту деревянную куклу, в эту восковую фигуру?
Натанаэль едва не разгневался, нототчас же одумался и ответил:
- Скажи мне, Зигмунд, как от твоейвпечатлительной души, от твоих ясновидящих глаз, всегда отверстых для всего прекрасного,могли ускользнуть неземные прелести Олимпии? Но потому - да возблагодарим заэто судьбу! - ты не сделался моим соперником; ибо тогда один из нас должен был упасть,истекая кровью.
Зигмунд сразу увидел, как далекозашел его друг, искусно переменил разговор и, заметив, что в любви никогданельзя судить о предмете, прибавил:
- Однако достойно удивления, что у многихиз нас об Олимпии примерно одно и то же суждение. Она показалась нам - непосетуй, брат! - какой-то странно скованной и бездушной. То правда, стан еесоразмерен и правилен, точно так же, как и лицо! Ее можно было бы почестькрасавицей когда бы взор ее не был так безжизнен, я сказал бы даже, лишензрительной силы. В ее поступи какая-то удивительная размеренность, каждое движениесловно подчинено ходу колес заводного механизма. В ее игре, в ее пении приметеннеприятно правильный, бездушный такт поющей машины; то же можно сказать и о еетанце. Нам сделалось не по себе от присутствия этой Олимпии, и мы, право, не хотелииметь с нею дела, нам все казалось, будто она только поступает как живое существо,но тут кроется какое-то особое обстоятельство.
Натанаэль не дал воли горькомучувству, охватившему его было после слов Зигмунда, он поборол свою досаду итолько сказал с большою серьезностью:
- Может статься, что вам, холодным прозаикам,и не по себе от присутствия Олимпии. Но только душе поэта открывает себясходная по натуре организация! Только мне светят ее полные любви взоры, пронизываясиянием все мои чувства и помыслы, только в любви Олимпии обретаю я себя вновь.Вам, может статься, не по нраву, что она не вдается в пустую болтовню, как иныеповерхностные души. Она не многоречива, это правда, но ее скупые слова служаткак бы подлинными иероглифами внутреннего мира, исполненными любви и высшего постижениядуховной жизни через созерцание вечного потустороннего бытия. Однако ж вы глухико всему этому, и слова мои напрасны.
- Да сохранит тебя бог, любезныйбрат! - сказал Зигмунд с большой нежностью, почти скорбно, - но мне кажется, тына дурном пути. Положись на меня, когда все... - нет, я ничего не могу большесказать!..
Натанаэль вдруг почувствовал, что холодныйпрозаический Зигмунд непритворно ему предан, и с большою сердечностью пожал протянутуюему руку.
Натанаэль совсем позабыл, что насвете существует Клара, которую он когда-то любил; мать, Лотар - всеизгладилось из его памяти, он жил только для Олимпии и каждодневно проводил унее несколько часов, разглагольствуя о своей любви, о пробужденной симпатии, о психическомизбирательном сродстве, и Олимпия слушала его с неизменным благоволением. Изсамых дальних углов своего письменного стола Натанаэль выгреб все, что когда-либонасочинял. Стихи, фантазии, видения, романы, рассказы умножались день ото дня,и все это вперемешку со всевозможными сумбурными сонетами, стансами и канцонамион без устали целыми часами читал Олимпии. Но зато у него еще никогда не бывалостоль прилежной слушательницы. Она не вязала и не вышивала, не глядела в окно,не кормила птиц, не играла с комнатной собачонкой, с любимой кошечкой, не вертелав руках обрывок бумаги или еще что-нибудь, не силилась скрыть зевоту тихимпритворным покашливанием - одним словом, целыми часами, не трогаясь с места, нешелохнувшись, глядела она в очи возлюбленному, не сводя с него неподвижного взора,и все пламеннее, все живее и живее становился этот взор. Только когда Натанаэльнаконец подымался с места и целовал ей руку, а иногда и в губы, она вздыхала: «Ax-ax!»- и добавляла:
- Доброй ночи, мой милый!
- О прекрасная, неизреченная душа!- восклицал Натанаэль, возвратись в свою комнату, - только ты, только ты однаглубоко понимаешь меня!
Он трепетал от внутреннего восторга,когда думал о том, какое удивительное созвучие их душ раскрывалось с каждымднем; ибо ему чудилось, что Олимпия почерпнула суждение о его творениях, о егопоэтическом даре из самой сокровенной глубины его души, как если бы прозвучалего собственный внутренний голос. Так оно, надо полагать, и было; ибо Олимпияникаких других слов, кроме помянутых выше, никогда не произносила. Но если Натанаэльв светлые, рассудительные минуты, как, например, утром, тотчас послепробуждения, и вспоминал о полнейшей пассивности и немногословии Олимпии, товсе же говорил: «Что значат слова, слова! Взгляд ее небесных очей говорит мнеболее, нежели любой язык на земле! Да и может ли дитя небес вместить себя в узкийкруг, очерченный нашими жалкими земными нуждами?» Профессор Спаланцани, казалось,донельзя был обрадован отношениями его дочери с Натанаэлем; он недвусмысленнооказывал ему всяческие знаки благоволения, и, когда Натанаэль наконец отважилсяобиняком высказать свое желание обручиться с Олимпией, профессор расплылся в улыбкеи объявил, что предоставляет своей дочери свободный выбор. Ободренный этимисловами, с пламенным желанием в сердце, Натанаэль решился на следующий же день умолятьОлимпию со всею откровенностью, в ясных словах сказать ему то, что уже давнооткрыли ему ее прекрасные, полные любви взоры, - что она желает принадлежатьему навеки. Он принялся искать кольцо, которое подарила ему при расставаниимать, дабы поднести его Олимпии как символ своей преданности, зарождающейсясовместной цветущей жизни. Письма Клары, Лотара попались ому под руку; онравнодушно отбросил их, нашел кольцо, надел на палец и полетел к Олимпии. Ужена лестнице, уже в сенях услышал он необычайный шум, который как будто доносилсяиз рабочего кабинета Спаланцани. Топанье, звон, толчки, глухие удары в дверь вперемешкус бранью и проклятиями. «Пусти, пусти, бесчестный злодей! Я вложил в нее всюжизнь! - Ха-ха-ха-ха! - Такого уговора не было! - Я, я сделал глаза! - А язаводной механизм! - Болван ты со своим механизмом! - Проклятая собака, безмозглыйчасовщик! - Убирайся! - Сатана! - Стой! Поденщик! Каналья! - Стой! - Прочь! -Пусти!» То были голоса Спаланцани и отвратительного Коппелиуса, гремевшие и бушевавшие,заглушая друг друга. Натанаэль, охваченный неизъяснимым страхом, ворвался к ним.Профессор держал за плечи какую-то женскую фигуру, итальянец Коппола тянул ее заноги, оба тащили и дергали в разные стороны, с яростным ожесточением стараясь завладетьею. В несказанном ужасе отпрянул Натанаэль, узнав Олимпию; воспламененныйбезумным гневом, он хотел броситься к беснующимся, чтобы отнять возлюбленную; нов ту же минуту Коппола с нечеловеческой силой вырвал из рук Спаланцани фигуру инанес ею профессору такой жестокий удар, что тот зашатался и упал навзничь на стол,заставленный фиалами, ретортами, бутылями и стеклянными цилиндрами; вся этаутварь со звоном разлетелась вдребезги. И вот Коппола взвалил на плечи фигуру ис мерзким визгливым смехом торопливо сбежал по лестнице, так что слышно было, какотвратительно свесившиеся ноги Олимпии с деревянным стуком бились и громыхалипо ступеням.
Натанаэль оцепенел - слишкомявственно видел он теперь, что смертельно бледное восковое лицо Олимпии лишено глаз,на их месте чернели две впадины: она была безжизненною куклою. Спаланцани корчилсяна полу, стеклянные осколки поранили ему голову, грудь и руку, кровь текларучьями. Но он собрал все свои силы.
- В погоню - в погоню - что ж тымедлишь? Коппелиус, Коппелиус, он похитил у меня лучший автомат... Двадцать летработал я над ним - я вложил в него всю жизнь; заводной механизм, речь,движение - все мое. Глаза, глаза он украл у тебя! Проклятый, злодей! Впогоню!.. Верни мне Олимпию... Вот тебе глаза!
И тут Натанаэль увидел на полукровавые глаза, устремившие на него неподвижный взор; Спалаицани невредимойрукой схватил их и бросил в него, так что они ударились ему в грудь. И тутбезумие впустило в него огненные свои когти и проникло в его душу, раздирая егомысли и чувства. «Живей-живей-живей, - кружись, огненный круг, кружись, -веселей-веселей, куколка, прекрасная куколка, - живей, - кружись-кружись!» И онбросился на профессора и сдавил ему горло. Он задушил бы его, когда б на шум несбежалось множество людей, которые ворвались в дом и, оттащив исступленногоНатанаэля, спасли профессора и перевязали его раны. Зигмунд, как ни был онсилен, не мог совладеть с беснующимся; Натанаэль неумолчно кричал страшнымголосом: «Куколка, кружись, кружись!» - и слепо бил вокруг себя кулаками. Наконецсоединенными усилиями нескольких человек удалось его побороть; его повалили напол и связали. Речь его перешла в ужасающий звериный вой. Так неистовствующегои отвратительно беснующегося Натанаэля перевезли в дом сумасшедших.
Благосклонный читатель, прежде чемя продолжу свой рассказ о том, что случилось далее с несчастным Натанаэлем, я могу,- ежели ты принял некоторое участие в искусном механике и мастере автоматовСпаланцани, - уверить тебя, что он совершенно излечился от своих ран. Однако жон принужден был оставить университет, ибо история Натанаэля возбудила всеобщеевнимание и все почли совершенно недозволительным обманом вместо живого человекаконтрабандой вводить в рассудительные благомыслящие светские собрания за чайнымстолом деревянную куклу (Олимпия с успехом посещала такие чаепития). Юристы даженазывали это особенно искусным и достойным строгого наказания подлогом, ибо онбыл направлен против всего общества и подстроен с такою хитростью, что ни один человек(за исключением некоторых весьма проницательных студентов) этого не приметил, хотятеперь все покачивали головами и ссылались на различные обстоятельства, которыеказались им весьма подозрительными. Но, говоря по правде, они ничего путного необнаружили. Могло ли, к примеру, кому-нибудь показаться подозрительным, что Олимпия,по словам одного изящного чаепиетиста[*], вопреки всем приличиям, чаще чихала,чем зевала? Это, полагал щеголь, было самозаводом скрытого механизма, отчегоявственно слышался треск и т. п. Профессор поэзии и красноречия, взяв щепотку табаку,захлопнул табакерку, откашлялся и сказал торжественно: «Высокочтимые господа идамы! Неужто вы не приметили, в чем тут загвоздка? Все это аллегория - продолжениеметафоры. Вы меня понимаете! Sapienti sat!»[**] Однако ж большую частьвысокочтимых господ подобные объяснения не успокоили; рассказ об автомате глубокозапал им в душу, и в них вселилась отвратительная недоверчивость к человеческимлицам. Многие влюбленные, дабы совершенно удостовериться, что они пленены не деревяннойкуклой, требовали от своих возлюбленных, чтобы те слегка фальшивили в пении и танцевалине в такт, чтобы они, когда им читали вслух, вязали, вышивали, играли скомнатной собачкой и т. д., а более всего, чтобы они не только слушали, ноиногда говорили и сами, да так, чтобы их речи и впрямь выражали мысли и чувства.У многих любовные связи укрепились и стали задушевней, другие, напротив, спокойноразошлись. «Поистине, ни за что нельзя поручиться», - говорили то те, тодругие. Во время чаепития все невероятно зевали и никто не чихал, чтобы отвестиот себя всякое подозрение. Спаланцани, как уже сказано, был принужден уехать,дабы избежать судебного следствия по делу «об обманном введении в общество людей-автоматов».Коппола также исчез.
[* В подлиннике каламбур: Teeist. -Ред.]
[** Мудрому достаточно! (лат.)]
Натанаэль пробудился словно отглубокого тяжкого сна; он открыл глаза и почувствовал, как неизъяснимая отрада обвеваетего нежной небесной теплотой. Он лежал на кровати, в своей комнате, в родительскомдоме, Клара склонилась над ним, а неподалеку стояли его мать и Лотар.
- Наконец-то, наконец-то, возлюбленныймой Натанаэль, ты исцелился от тяжкого недуга - ты снова мой! - так говорилаКлара с проникновенной сердечностью, обнимая Натанаэля.
Светлые, горячие слезы тоски ивосторга хлынули у него из глаз, и он со стоном воскликнул:
- Клара!.. Моя Клара!
Зигмунд, преданно ухаживавший всеэто время за другом, вошел в комнату. Натанаэль протянул ему руку.
- Верный друг и брат, ты не оставилменя!
Все следы помешательства исчезли; скоро,попечения-ми матери, возлюбленной, друзей, Натанаэль совсем оправился. Счастьеснова посетило их дом; старый скупой дядя, от которого никогда не ждалинаследства, умер, отказав матери Натанаэля, помимо значительного состояния,небольшое именье в приветливой местности, неподалеку от города. Туда решили онипереселиться: мать, Натанаэль, Клара, с которой он решил теперь вступить в брак,и Лотар. Натанаэль, более чем когда-либо, стал мягок и по-детски сердечен, толькотеперь открылась ему небесно чистая, прекрасная душа Клары. Никто не подавал ималейшего намека, который мог бы ему напомнить о прошлом. Только когда Зигмундуезжал, Натанаэль сказал ему:
- Ей-богу, брат, я был на дурномпути, но ангел вовремя вывел меня на светлую стезю! Ах, то была Клара!
Зигмунд не дал ему продолжать, опасаясь,как бы глубоко ранящие душу воспоминания не вспыхнули в нем с ослепительнойсилой. Наступило время, когда четверо счастливцев должны были переселиться всвое поместье. Около полудня они шли по городу. Совершили кое-какие покупки; высокаябашня ратуши бросала на рынок исполинскую тень.
- Вот что, - сказала Клара, - а неподняться ли нам наверх, чтобы еще раз поглядеть на окрестные горы?
Сказано - сделано. Оба, Натанаэль иКлара, взошли на башню, мать со служанкой отправились домой, а Лотар, не большойохотник лазать по лестницам, решил подождать их внизу. И вот влюбленные рука обруку стояли на верхней галерее башни, блуждая взорами в подернутых дымкою лесах,позади которых, как исполинские города, высились голубые горы.
- Посмотри, какой странныймаленький серый куст, он словно движется прямо на нас, - сказала Клара.
Натанаэль машинально опустил руку вкарман; он нашел подзорную трубку Копполы, поглядел в сторону... Перед ним былаКлара! И вот кровь забилась и закипела в его жилах - весь помертвев, онустремил на Клару неподвижный взор, но тотчас огненный поток, кипя и рассыпаяпламенные брызги, залил его вращающиеся глаза; он ужасающе взревел, словнозатравленный зверь, потом высоко подскочил и, перебивая себя отвратительным смехом,пронзительно закричал: «Куколка, куколка, кружись! Куколка, кружись, кружись!» -с неистовой силой схватил Клару и хотел сбросить ее вниз, но Клара в отчаянии ив смертельном страхе крепко вцепилась в перила. Лотар услышал неистовство безумного,услышал истошный вопль Клары; ужасное предчувствие объяло его, опрометью бросилсяон наверх; дверь на вторую галерею была заперта; все громче и громчестановились отчаянные вопли Клары. В беспамятстве от страха и ярости Лотар изовсех сил толкнул дверь, так что она распахнулась. Крики Клары становились всеглуше: «На помощь! спасите, спасите...» - голос ее замирал. «Она погибла - ееумертвил исступленный безумец!» - кричал Лотар. Дверь на верхнюю галерею такжебыла заперта. Отчаяние придало ему силу неимоверную. Он сшиб дверь с петель. Божеправедный! Клара билась в объятиях безумца, перекинувшего ее за перила. Только однойрукой цеплялась она за железный столбик галереи. С быстротою молнии схватилЛотар сестру, притянул к себе и в то же мгновенье ударил беснующегося Натанаэлякулаком в лицо, так что тот отпрянул, выпустив из рук свою жертву.
Лотар сбежал вниз, неся на руках бесчувственнуюКлару. Она была спасена. И вот Натанаэль стал метаться по галерее, скакать и кричать:«Огненный круг, крутись, крутись! Огненный круг, крутись, крутись!» На его дикиевопли стал сбегаться народ; в толпе маячила долговязая фигура адвокатаКоппелиуса, который только что воротился в город и сразу же пришел на рынок. Собиралисьвзойти на башню, чтобы связать безумного, но Коппелиус сказал со смехом: «Ха-ха,- повремените малость, он спустится сам», - и стал глядеть вместе со всеми.Внезапно Натанаэль стал недвижим, словно оцепенев, перевесился вниз, завиделКоппелиуса и с пронзительным воплем:
«А... Глаза! Хорош глаза!..» -прыгнул через перила.
Когда Натанаэль с размозженнойголовой упал на мостовую, - Коппелиус исчез в толпе.
Уверяют, что спустя много лет а отдаленнойместности видели Клару, сидевшую перед красивым загородным домом рука об руку сприветливым мужем, а подле них играли двое резвых мальчуганов. Отсюда можнозаключить, что Клара наконец обрела семейное счастье, какое отвечало ее веселому,жизнерадостному нраву и какое бы ей никогда не доставил смятенный Натанаэль.